Версия для печати

Жертвы традиций

Оцените материал
(2 голосов)

От автора.
Не помню уже по какому поводу, в переписке с друзьями возникла тема индейской цивилизации и того, что мы о ней знаем. Томагавки, тамтамы, каноэ, мокасины, тотемы, узелковая письменность, шаманы и духи предков, ацтеки и майя — каждый хоть раз слышал эти слова. Но ведь есть ещё монументальные храмы, удивительно точно ориентированные по сторонам света; настоящие обсерватории в горах; гигантские силуэты, вырубленные на огромном плоскогорье Наска и различимые только с воздуха. Археологи уже доказали, что индейцы первыми в мире открыли понятие нуля, что они знали обо всех девяти планетах солнечной системы (мы сами Плутон открыли только в ХХ веке), что они даже плавали через атлантический океан — в Египет, а с камнем работали настолько виртуозно, будто он был пластилином. А потом эта великая цивилизация раз — и исчезла. Распалась, рассыпалась на отдельные племена задолго до прибытия в Америку европейцев. Честно, меня это серьёзно «зацепило». Ну не могут осколки некогда могучей цивилизации не пытаться возродиться, не стараться хотя бы в малом воспользоваться накопленным предками опытом и знаниям! А индейцы жили, будто так и должно, жили, больше не развиваясь... Я долго и много думал над этим. А потом вдруг вспомнил, что слово «табу» — тоже индейское, и понял: всё дело — в традициях!

Давным-давным-давно...

 

— Чибиабос!!! Ко мне, сюда, быстро! Бычья требуха! Где ты?! Вылазь немедля, ходячая кучка навоза! Сегодня ты будешь мой, ты слышишь, будешь! Лучше выходи сам, драный шакал, по-хорошему! Ну всё, найду — в бизоний рог скручу!!
Становиться самоубийцей Чибиабос никак не желал. И потому сидел на ветке, крепко обхватив ствол руками и ногами, зажмурившись и почти не дыша. А Минехаха будто чуяла его — кругами бродила внизу, вытаптывая и проламывая своей тушей в зарослях кустов целые просеки. На его счастье, она была из племени Чакувахо — охотников на бизонов, жителей прерий; и о том, что прятаться можно не только в кустах, но и выше — часто забывала. Пока ещё забывала.
Только когда громоподобный голос жены стал совсем неразличимым вдали, индеец осторожно спустился на землю. Ненадолго замер, прислушиваясь и воровато оглядываясь. А затем бросился бежать, на всякий случай по-заячьи петляя из стороны в сторону. Естественно — не в сторону стоянки вигвамов.
Ему бы только день проплутать да ночь продержаться...
Только почти час спустя, выйдя к любимому озеру, Чибиабос позволил себе расслабиться. Несколько минут просто наслаждался звуками просыпающегося леса и лёгким гулом небольшого водопада. С умилением проследил взглядом за выводком уже подросших диких уток, гурьбой плывущих за своей матерью. С удовольствием напился ключевой воды из впадавшего в озеро ручья. Улёгся в душистой траве на покатом берегу, достал заранее припасённые полоски вяленого мяса. Уставился в пронзительно-голубое безоблачное утреннее небо и, лениво пожёвывая мясо, принялся размышлять о своей жизни.
В общем-то, неплохая у него была жизнь. В чём-то непростая, в чём-то даже тяжёлая, но в любом случае — весьма и весьма достойная зависти. Его охотничьи территории простирались от этих гор до самого бескрайнего океана. Им были побеждены и теперь ему одному подчинялись все племена от этих гор до самого бескрайнего океана. И Чака-Вака-Хонтос, самая красивая индеаночка от этих гор до самого бескрайнего океана, была ЕГО женой. Восьмой по счёту...
Неведомо кто взрыкнул вдруг неподалёку таким знакомым голосом, что Чибиабос, чуть не подавившись мясом, подпрыгнул на месте и едва не бросился наутёк. Но, прислушавшись, разобрался, что рычала то не Минехаха, а гораздо более безобидный зверь — дикий кабан. Облегчённо выдохнул и улёгся обратно. Попытался было вернуться назад в радужные мечтания, но нет, даже одним воспоминанием о шестой жене настроение было испорчено безвозвратно.
Достойная зависти жизнь — ага, как же! Над ним сейчас, наверняка, всё родное племя опять потешается... У-у-у, великий Прародитель Суслик! К скунсу под хвост эти дурацкие традиции, которые надо строго соблюдать! Ну почему побеждённые племена не могут просто подчиниться новому вождю? Почему для окончательного замирения вожди племён обязаны породниться?! Хотя нет, сама-то традиция неплоха... если бы только все роднились через дочерей-красавиц, таких как Чака-Вака-Хонтос. Так ведь нет, побеждённые вожди с плохо скрываемой радостью спихивали ему своих старых и уродливых жён!! Жопотомаки, Дуробито, Задолбанчгук, Чучувиха, Кикиморда, Уродаски, Мордентос, Жабарыло, Доставанах, Трескончу, Занудича и, самая ужасная из всех, Минехаха — Пушистое Облачко. Брррр! Никакого спокойствия с ними нет, вечно они грызутся, ссорятся и скандалят по любому поводу. Хотя нет, один вопрос они решили очень даже дружно — пользоваться вниманием мужа договорились строго по очереди. Ужас! Разделили его по дням меж собой — и попробуй только уклониться! Та же Минехаха так возьмёт инициативу в свои «ласковые» ручки, что потом полдня будешь лежать, стонать и охать.
Нет, он, конечно, как может, уклоняется. Но всю жизнь в бегах не проведёшь, возвращаться приходится. Хотя бы к той же Чака-Вака-Хонтос. Да и вообще, позор это — из-за семейных проблем всё управление племенем бросать на шамана...
При мысли о шамане вождь аж зарычал от охватившей его ненависти. У-у-у, проклятый Кецалькотль-Каменноликий! Это ведь всё он, он один во всём виноват! Это именно он, едва став шаманом их маленького, но гордого племени, напомнил о всеми забытом старинном обычае замирения племён после войны. Это он так аппетитно описывал красоту Куликичокль, дочери вождя племени Енотов, что Чибиабос не раздумывая объявил им войну. И это он, именно он каждый раз после обнаружения под свадебными шкурами очередного «сюрприза» неведомо какими словами уговаривал его снова и снова воевать! У-у-у, проклятый Каменноликий! Так бы и убил его... Постоянно он всё вождю указывает: и с кем воевать, и как правильнее вести войну, и как потом лучше управлять завоёванными племенами. И малые племена, живущие на пути к большим, он всё время ездит покорять сам. А уж во время шкуроспасительных отлучек вождя всё руководство принимает на себя с явным удовольствием... У-у-у, проклятье на его голову! Раз уж ему так нравится власть, пусть бы завёл себе личное племя. И «вождём всех ацтеков» пусть бы называл сам себя! И на всех этих толстухах и уродинах пусть бы тоже женился сам!!
Мысль об обмене местами с Каменноликим оказалась неожиданно приятной, Чибиабос даже расплылся в улыбке. О, да! После недельки жизни с этими стервами вечная невозмутимость испарилась бы с Каменноликого без следа. Да что там неделя! Посмотрели бы все на него после ночки с той же Минехахой. М-м-м. А ведь есть ещё Жопотомаки, Кикиморда, Чучувиха. И Мордентос тоже уродина и садюга та ещё...
Сладкие фантазии на тему переложения всех обычных издевательств его жён на ненавистного шамана так захватили вождя, что он совсем позабыл об осторожности. Блаженно улыбаясь и периодически шепотом поддакивая своим мыслям, он невидяще пялился в бездонное голубое небо. И совершенно не замечал чужой колючий взгляд, настороживший бы любого. Он не услышал насмешливого фырканья, ничуть не заинтересовался шорохом раздвигаемых кустов, совсем не обратил внимания на лёгкую поступь открыто идущего к нему гостя. В его мыслях Кецалькотль как раз попал в цепкие кривые костлявые руки старухи Чучувихи...
— Кхм-кхм.
От неожиданности индеец подскочил на полметра вверх. А приземлился по-кошачьи, на все четыре конечности, уже привычно готовый убегать. Но испуг, не успев толком сформироваться, развеялся без следа — стояла перед ним не Минехаха. Совсем не Минехаха.
Тонко выделанные мокасины, одетые на красивые стройные загорелые ножки. Самотканое платье плотно облегает крутой изгиб бёдер, плавно переходящий в осиную талию. В эти бёдра, к которым так и хочется прикоснуться, упираются две прелестные ручки с тонкими пальчиками. Выше заметна рельефно прорисовывающаяся под платьем упругая девичья грудь, дополнительно подчёркнутая вышитым по платью узором. Точёная шейка плавно переходит в красивый узкий подбородочек. Чуть вздёрнутый носик и чувственный изгиб пухлых губок вызывают дрожь, рассыпавшиеся по плечам длинные чёрные волосы вынуждают дышать неровно, а чуть насмешливый, вызывающе-задорный взгляд карих глаз заставляет сердце бить в тамтамы.
Вождь непроизвольно облизнулся. Кто там шефствует над ним завтра? Задолбанчгук? Ну, так она на сносях, а значит и завтра можно будет не возвращаться...
Он торопливо выпрямился во весь свой полутораметровый рост и с присущей вождю важностью посмотрел на незнакомку. Не получилось. Трудно с достоинством смотреть на того, кто выше тебя на целую голову.
Стараясь не менять выражения лица и не отрывая взгляда от незнакомки, Чибиабос боком передвинулся на шаг выше по склону. Незнакомка, улыбнувшись уголками губ, сложила руки на груди и тоже сделала шаг в сторону подъёма. «Издевается, — подумал вождь. — Но ничего, так знакомиться даже интереснее!» И поднялся ещё на шаг. И ещё. А потом ещё на два шага. А потом — потом подъём закончился.
«Ах, какая женщина!» — мысленно простонал Чибиабос, рассматривая стоявшую на расстоянии вытянутой руки индеаночку. Всё ещё не проронившую ни слова индианочку! А ведь по традиции женщины обязаны первыми приветствовать мужчин. Кроме как если их племена воюют... Но он сейчас не воюет ни с кем. Да даже если бы воевал, она обязана была сначала поинтересоваться из какого он племени!
— Удачи и добычи, красавица! — наконец, не выдержав, первым заговорил Чибиабос. Раз уж решил нарушать традиции предков, начать лучше с малого.
— Угу, — кивнула незнакомка.
— Сегодня чудесная погодка.
— Угу.
— И ты сегодня выглядишь просто прекрасно.
— Ага.
Вождь недовольно поджал губы. Вот бы узнать ему тайну могущества Каменноликого! Уж он-то всегда умеет всего несколькими словами разговорить, а потом и убедить в чём угодно кого угодно.
— Раньше я тебя точно не встречал, тебя забыть просто невозможно. Из какого племени ты будешь, красавица?
— Из Горных Косуль я, — с достоинством произнесла индеаночка.
— И что же ты делаешь так далеко от родного вигвама?
— Да так, ищу кое-кого.
Чибиабос приободрился. Разговор, похоже, завязывается!
— И кого же? Расскажи, может я смогу помочь.
— Может, и сможешь.
Незнакомка задумчивым взглядом обвела окрестности, вновь посмотрела на вождя.
— Я ищу вождя всех ацтеков. В стойбище сказали, он часто тайком здесь отдыхает. Не видел его?
Какое-то время Чибиабос колебался, представляться ему или нет, но затем в его душе взыграло озорство.
— Вождь всех ацтеков? М-м-м, нет. Я здесь всё утро и ещё никого не видел. А зачем, если не секрет, ты его ищешь?
Глаза индеаночки тоже озорно блеснули. Скользящим шагом она приблизилась к нему почти вплотную, скромно потупила глазки и, перебирая пальчиками край его ворота, заговорила нарочито задумчивым тоном:
— Да так, ни за чем особым. Посмотреть на его очень хотелось. Может, даже познакомиться с ним поближе. Он ведь великий вождь всех ацтеков. Человек, завоевавший все племена от этих гор до самого бескрайнего океана! Он, наверное, очень могучий. Очень высокий. Очень сильный. Очень красивый. И очень, ОЧЕНЬ умный.
Чибиабос с каждым следующим её словом всё больше расплывался в щербатой улыбке. Расправил пошире свои тощие плечи. Приосанился, на пару секунд подтянув заметно отвисающий животик. Пригладил пятернёй немногие оставшиеся на голове волосики. И, весь довольный собой, важно заговорил:
— Ах, красавица, зачем он тебе сдался? Ну красивый, ну могучий. Но у него куча жён, а в подчинении куча племён, свободного времени у него нет совсем. А посмотри на меня. Я же ничем его не хуже. Может, лучше со мной познакомишься?
— Да-да-да, ты совсем такой же как он. Такой же стройный, красивый. И такой же у-у-умный. Да, с тобой было бы интересно познакомиться, — томно протянула незнакомка, придвигаясь ещё ближе и кладя ладони ему на плечи. Глубоко вдохнула, почти коснувшись грудью его носа, и, запрокинув голову, глядя в небо, с тоской выдохнула: — Но я не могу. Я дочь вождя. Без уговора на свадьбу знакомиться с мужчинами мне никак нельзя.
«Будь моей женой!» — едва не выкрикнул Чибиабос. С трудом оторвал взгляд от мерно вздымающейся груди индеаночки и затряс головой, приводя в порядок мысли. Мама ему всегда говорила, что несдержанность его когда-нибудь погубит. У него и так жён не счесть. Если добавить ещё одну — они его точно в могилу сведут. Пусть даже эта «ещё одна» и красива почти как Чака-Вака-Хонтос...
Но и упустить такую ягодку было выше его сил!
— Ах, красавица, ты разбиваешь моё сердце! — чувственно заговорил вождь, обнимая незнакомку за талию. — Будь моя воля, сделал бы тебя женой прям щас. Но клятвою связан я и ни на ком пока не могу жениться. Вот если ты согласишься...
— Женишься, женишься, никуда не денешься, — насмешливо пропела индеаночка, приложив пальчик к его губам. А затем легонько оттолкнула Чибиабоса: — Только не на мне. Думаю, тебе лучше подойдёт моя сестрёнка, Минечуха — Грозовое Облачко.
И пошла прочь, умопомрачительно покачивая бёдрами.
Перед тем как войти в лес она оглянулась через плечико и, видя непроходящую растерянность вождя, пояснила:
— Вчера твой шаман Кецалькотль от твоего имени объявил нашему племени войну. Так папенька решил замириться с тобой без боя.
— АААААААААА!!!!!!
Истошно вопя от охвативших его отчаяния, ужаса и ненависти, Чибиабос закружился на месте, вцепившись руками в волосы. Но шевелюра его и так была не густа, а уж на такое обращение и подавно не была рассчитана. Так что вскоре цепляться на голове стало не за что. И тогда он, по-прежнему истошно вопя, ринулся в лес. И в такт бешеному пульсу билось в его голове одно: «Убить, убить, убить шамана!»
— Тпррру! Ты куда это так несёшься?
Индеец по инерции ещё некоторое время перебирал ногами в воздухе, затем медленно повернул голову и посмотрел на державшую его за ворот на весу свою шестую жену.
— Убью, убью, убью, — глядя не неё всё ещё бешеным дёргающимся взглядом и по-прежнему думая только о шамане, вслух повторил он бившуюся в его голове мысль. Но непонятливая жена, конечно же, приняла всё на свой счёт.
— Чего?? — протянула, прищурившись, Минехаха. И поднесла к глазам мужа кулак. — Тебе как: пятачок начистить или сам прочухаешься?
От вида такого знакомого аргумента Чибиабос «прочухался» сам. Но он всё ещё был слишком на взводе, чтобы по-настоящему испугаться.
— Отпусти меня! Я тороплюсь! Пусти, пусти, пусти! Я занят, мне надо спешить!
— К кому это ты торопишься? — Зарычала Минехаха, по-прежнему удерживая дёргающегося мужа одной рукой. — А ну отвечай, кобель похотливый! К кому ты всё время от меня бегаешь?! Отвечай, плешивый шакал!
Вождь в отчаянии застонал. Он чувствовал как с каждой секундой тает его решимость и прекрасно понимал, что вряд ли потом осмелится в открытую напасть на ненавистного шамана. Но как, как убедить самую ревнивую из его жён не медля отпустить его? На такое был бы способен разве что только сам Кецалькотль.
Не отдавая себе отчета, что делает, Чибиабос выпрямился, надев на лицо надменно-высокомерное выражение. Поднял левую руку ладонью вперёд и, подражая шаману, слегка гнусаво заговорил:
— Прочь с дороги, женщина. Чибиабос имеет важное дело. Чибиабос идёт убивать шамана.
Но Минехаха его не отпустила. Она держала его всё так же крепко. Разве что смотрела теперь удивлённо-изучающим взглядом.
Безмолвие тянулось секунда за секундой. И нервы вождя не выдержали. Нашарив за поясом томагавк, он затряс им и отчаянно заорал:
— Отпусти меня немедленно, дура! Я иду убивать шамана! Отпусти, или хуже будет! Я иду на смерть, мне уже всё — всё равно! Не зли меня, женщина! Я на всё способен! Я в ярости!!
— Вижу, — облизнулась Минехаха. Шутя, как у ребёнка, отобрала у него томагавк и отбросила в сторону.
— Подождёт твой шаман.
«Убить, убить, убить шамана, — тоскливо повторял про себя Чибиабос, задыхаясь в жарких объятиях шестой жены. — Но сначала — узнать тайну его могущества. А потом убить. Узнать — и убить, однозначно...»

Давным-давным-давно, плюс три месяца...

На таинственно тёмно-синем, как воды реки Виннкакнау, небе проклюнулась первая звёздочка.
Чимальпайн встрепенулся. И медленно осел обратно в остатки старого орлиного гнезда в углублении каменного выступа, с трудом сдерживая всколыхнувшиеся эмоции. Рано, рано. Традиция предписывает тёмные дела творить глубокой ночью. Надо ждать.
Ждать Чимальпайн-Длинный Язык умел, в свои шестнадцать он был опытным охотником. Вот только подобной «охоты» у него ещё никогда прежде не было.... Чувствуя, как сердце то сжимается от страха, то начинает биться гулко и часто от ощущения высшей предопределённости, то опять замирает от страха, он смотрел вверх, на постепенно покрывавщееся звёздами небо. В кругу вечернего костра, после удачной охоты, наравне с байками об охотничьих и любовных успехах часто рассказывались легенды о великих войнах и охотниках, чьи души за доблесть и отвагу Прародительница Ягуар взяла на небо и сделала звёздами. Длинный Язык смотрел снизу вверх на души-звёзды, а звёзды-души смотрели сверху вниз на него. Смотрели... с одобрением? С осуждением? Нет, наверное, всё-таки с одобрением...
Чимальпайн нервно отёр ладонью вспотевшее от волнений лицо. И поморщился досадливо: если не считать небольшой щетины на подбородке, выросшей за время трудного подъёма по крутому склону на гору, его лицо было чисто и гладко как у юной скво. Ох, не по-индейски, поперёк традиции это — идти на судьбоносный бой без боевой раскраски. Без защитных амулетов. Да ещё — позабыв о звёздах-душах, Чимальпайн принялся остервенело чесаться — да ещё в чужой одежде. Но и дело он задумал не по-индейски подлое, гадкое дело он задумал. Даже тень от его позора не должна упасть на доблестное племя сыновей Ягуара. Даже если ему удастся свершить задуманное. Но особенно — если не удастся.
А пока надо ждать. Ждать спокойно и терпеливо, полностью сосредоточившись на «объекте» охоты, как и подобает истинному войну племени Ягуара.
Чимальпайн уселся поудобнее, прикрыл глаза и вызвал в памяти образ врага. Проклятый Кецалькотль. Проклятый Кецалькотль. Проклятый... Ай! Проклятый шаман, проклятая блоха. Проклятый шаман, проклятая блоха. Прокля... Ой! Сссс... Проклятые блохи, проклятые блохи, проклятые блохи...

*******

Тяжело дыша открытым ртом, Гайавата — Каменный Лоб стоял на карачках и с отвращением пялился на большую корзину с кислыми фруктами перед собой. Вот уже которую минуту он пытался отыскать в себе хоть капельку той хвалёной силы, которой так гордился ещё два часа назад — и не находил. Его всего, от корней волос до самых кончиков пальцев наполняла усталость, одна только огромная, бесконечная усталость. И это была катастрофа. Это был полный крах его самомнения, его самооценки. Но что ещё хуже, в отличие от ранее случавшихся неудач, эта порождала в душе не боевую озлобленность, а одну только душащую, по-детски горькую обиду. О, великий Прародитель Суслик! Почему? Ну почему все так подло врали, что подъём в гору вместе с проклятым шаманом дался им совсем легко?! Совсем не уважают, сукины дети.... Ну ничего, ничего. Он тоже потом будет говорить, что всё было легко и просто. Потом ещё, может, и накостыляет кое-кому — за неуважение. Но это будет потом, а пока надо дойти до вершины. Дойти, во что бы то ни стало.
Кряхтя, индеец поднялся на ноги. Нагнулся к корзине. Напрягся, с усилием оторвал её от земли и... опустил обратно. Вытер моментально вспотевший лоб, отдышался. Сжав на пяток секунд в кулаке костяной амулет, висевший на шее, старательно помянул всех духов предков, и особенно основателя племени — Прародителя Суслика. Снова нагнулся к корзине. Облизнул сухие губы, сосредоточился. Крякнул от натуги и поднял-таки её! Постоял немного, прижимая корзину к пузу, выдохнул и — медленно опустил обратно на землю. И сам рухнул на колени рядом.
Это был конец, сил не осталось совсем. Ему нужно было отдохнуть, ещё хоть немного отдохнуть... А времени на отдых как раз больше и не было — шаман-то уходил всё дальше и дальше вперёд. Серьёзно отставать от него было никак нельзя — если шаман выйдет на Тау-Чикато без помощника, его, Гайавату, уже никто никогда больше уважать не будет.
Гайавата поднял взгляд на белую фигуру впереди и весь передёрнулся от всплеска постоянно тлевшей в душе ненависти. У-у-у, проклятый Кецалькотль! Всё чапает и чапает себе, прётся вперёд как осёл, без остановок и задержек. Легко так идёт, важно, неторопливо, будто только что из вигвама вышел, будто и не было позади долгого и утомительного подъёма в гору. Гад бледнокожий! И откуда в нём только силы берутся...
Животворящий огонь ненависти возродил в индейце толику былой озлобленности. Сил это, правда, не придало ни капли, но решимость выйти на Тау-Чикато во что бы то ни стало — укрепило. И тогда Гайавата опять потянулся к корзине. Не вставая, приоткрыл крышку, быстро сунул под неё голову и глубоко, всей грудью вдохнул. Пожалеть о своём отчаянном поступке он не успел — от мощного кислого аромата рожу сразу перекосило так, что показалось: левый глаз вот-вот из орбиты выскочит, челюсть сама собой набок вывернется, а желудок на куски порвёт горло, просясь наружу. Но в то же время напряглись и мышцы всего остального тела, а это Каменному Лбу как раз и требовалось.
— Ы-ы-ы-ы-ы-ы... — С трудом сдерживая дыхание, замычал индеец, чуть сознание не теряя от кислой вони. Торопливо вскочил на ноги, одним решительным рывком водрузил корзину себе на плечо и, наконец, выдохнул. Закачался, устоял. Старательно отворачивая лицо от своей ноши, продышался, широко раззявив рот и выпучив оба глаза. Пробурчал под нос какое-то ругательство и потопал вдогонку за шаманом, буравя его белую спину ненавидящим взглядом.
Шрк-шрк-шрк-шрк — частыми, но короткими шажками, почти не отрывая ног от земли, неторопливо скользил вперёд неутомимый Кецалькотль. Топ, топ-топ-топ, топ, топ-топ, топ — шатаясь из стороны в сторону, устало вышагивал позади него Гайавата, тихо кипя от злости. То, что Каменноликий — очень нехороший человек, Гайавата знал давно; это, собственно, знали уже все индейцы от этих гор до самого бескрайнего океана. Но вот до какой степени он сволочь и садист, Каменный Лоб в полной мере осознал только теперь. Сегодня раздражало в шамане буквально всё. Его омерзительно-неторопливая походка, его всегда белоснежные одежды, его вечно гордая осанка, и особенно — его яркое качапатури на голове. Но больше самого шамана, больше чем эта противная, вонючая, отдавившая оба плеча корзина спелых плодов лимонако, гораздо больше рваного, выматывающего ритма ходьбы — отстал-догнал-отстал, — сильнее всего остального Гайавату бесила тишина. Проклятый Каменноликий уже третий час шёл вперёд МОЛЧА. Здесь, в горах, высоко над долиной, не было совсем никаких посторонних звуков, и бесконечное «шрк-шрк-шрк» его нечеловеческой походки резало нервы хуже тупого ножа. От этого однообразного противного звука хотелось завыть и швырнуть в проклятого Каменноликого чем-нибудь тяжёлым. Например, этой гадкой корзиной... или хотя бы любым из камней под ногами... Но — нельзя, традициями это было запрещено строго. Потому, чтоб не сойти с ума, Каменный Лоб напряжённо обдумывал важнейший вопрос, мучивший всех индейцев от этих гор до самого бескрайнего океана — как убить проклятого Кецалькотля?
Впрочем, раздумья даже на столь приятную тему Гайавату уже давно не радовали. Как именно убить? Не вопрос — исподтишка, глубокой ночью и обязательно большой толпой! Потому как бросивших ему вызов в лицо, что в одиночку, что малыми группами, проклятый Каменноликий всегда побеждал. Но вот по какому поводу его убивать — это уже проблема. Гайавата был индейцем правильным — уважал сильных, притеснял слабых, свято чтил традиции. А традиции на этот счёт были строги: шаман племени — не обычный индеец, его убить можно только по очень важной причине, касающейся всего племени сразу.
Переведя взгляд себе под ноги, Гайавата в который раз уныло перебрал в уме немногочисленные варианты. Шаман традиции не уважает или нарушает? Да нет, даже наоборот, Каменноликий регулярно, после общения с духами предков, возвращает племени столь древние традиции, которых даже самые старые деды припомнить не могли. И карает потом за нарушение этих «старых новых» традиций нещадно. Вредительство племени? Снова не то. Хоть жизнь племени Суслика и изменилась до неузнаваемости, но жить-то стало лучше, жить стало сытнее. Маисовые и овощные поля, испещренные оросительными каналами, стали плодоноснее; стада горных коз и лам, выпасаемые на равнинных лугах, стали тучнее; рыбаки в новых лёгких каноэ из шкур и ивовых прутьев стали вылавливать куда больше рыбы... Хотя вот стоянка племени хрен знает во что превратилась! Вигвамов — немерено, народу — ещё больше. Землю уже утоптали до крепости камня! Но нет, и это не повод — многим это даже нравится...
Каменный Лоб с досады аж зубами заскрежетал — какой же всё-таки шаман умный, творит что хочет, а не подкопаешься. Проще всего было бы уговорить вождя отдать столь желанный для всех приказ, слово вождя в делах племени всегда имело решающее значение. Но Чибиабос на такое не согласится, он Кецалькотлем дорожит, Кецалькотль чудесным образом исполняет любые его прихоти. Вона какой гарем вождю завоевал, причём, строго в рамках традиций... А чтоб без согласия вождя убить шамана причина нужна веская и бесспорная.
Гайавата снова стрельнул ненавидящим взглядом в спину идущего впереди Кецалькотльи. Автоматически отметил увеличившуюся дистанцию и слегка прибавил в шаге — дорога далее делала поворот вправо, повторяя профиль скалы, а терять из виду шамана было нельзя. И вновь серьёзно задумался.
Может, обвинить проклятого Кецалькотля в чрезмерной воинственности, в желании чужими руками уничтожить всё племя Сусликов? Всем ведь известно, что это он постоянно подзуживает Чибиабоса на новые и новые войны, в которых гибнут лучшие мужчины племени. М-м-м... Так ведь сами традиции для прославления духа и доблести племени воевать побольше предписывают. А Суслики при Каменноликом ещё ни одной битвы не проиграли. Да и воюют и гибнут в новых войнах теперь не только Суслики, а все ацтеки... О! А может, надо мыслить шире: проклятый Кецалькотль задумал изничтожить не просто племя Сусликов, а вообще всех индейцев на земле?! Неспроста же он завоёвывает и объединяет самые разные племена в один большой народ под непонятным названием «ацтеки». И нового, особо кровожадного бога-солнце — Чиисейса — для всех ацтеков объявил, поставив его надо всеми богами-Прародителями племён. Наверняка, завоюет все-все-все племена, а потом его бог-солнце — пшик! — всех ацтеков и сожжёт! У-у-у, да его за такое особо мучительной смертью убивать надо!
Окрылённый успехом своих умственных трудов, Гайавата в два счёта догнал шамана и пристроился позади. Не отставая и не обгоняя, строго по традиции, он неторопливо вышагивал вслед за ненавистным Кецалькотльой, прямо-таки раздуваясь от гордости за себя, любимого. Какой же он всё-таки умный! Разгадал такой страшный замысел против всех-всех-всех. И теперь его все-все-все уважать будут. Прославлять. Может, даже легенду о нём сочинят. А особенно, в родном племени его, наконец-то, все уважать начнут. Ведь собрав команду и убив проклятого шамана, он один прославит родное племя сильнее всех прочих побед племени!
Но стоило Гайавате, для сравнения, вспомнить об этих самых прочих победах племени, как вспомнилась и их первопричина, и радость индейца постепенно сникла. Всё-таки это при проклятом Каменноликом их племя выиграло все-все битвы. И все последние войны хоть объявляли уже не Суслики, а «ацтеки», за их победы все индейцы уважали не каких-то там общих «ацтеков», а племя Суслика. Контролировать побеждённые племена в составе единого народа «ацтеков» оказалось проще, чем, как в старину, ежегодно требовать с побеждённых дань; и все теперь очень уважали управляющих — сынов племени Суслика. И особо боялись и уважали все индейцы не просто бледнокожего Кецалькотля, а шамана племени Суслика! Или даже взять эту широкую горную дорогу — пусть, приказу Каменноликого вырубая её по очереди четырьмя волшебными мотыгами, камня не боящимися, погибли целые племена индейцев, а потом ещё многие и многие померли, волоком втаскивая по ней на Тау-Чикато чудной тотем проклятого шамана, но ведь гибли здесь племена, враждебные племени Суслика! Мда-а-а. Получается, что для их племени Каменноликий — не зло, а благо. А общеплеменное благо традиции предписывают беречь.
Гайавата даже приостановился и, невольно застонав, в отчаянии замотал головой. О, великий Прародитель Суслик! Куда смотришь ты, куда только смотрят духи предков? Почему, ну почему получается так, будто сами традиции оберегают того, кого все индейцы от этих гор до самого бескрайнего океана мечтают придушить, пристрелить, сжечь, утопить, зарубить, повесить, растерзать, разорвать на мелкие кусочки, уничтожить как бешенного койота?!!
Как бешенного койота... Каменный Лоб встрепенулся и заинтересованно смерил Кецалькотля оценивающим взглядом. Бешенных положено убивать без промедления, это даже не традиция, это основа выживания племени. Можно ли шамана назвать бешеным? Хм-м. Нет, наверное. Он не плюётся, не кусается, на людей с пеной у рта не бросается. Даже наоборот, он вечно спокоен и невозмутим, как скала. Хотя, обычный человек настолько невозмутимым быть не может... А ещё он постоянно разные глупости то сам делает, то других делать заставляет. Вроде отъёма всех золотых украшений. Или сбора самых кислых фруктов. Или ежедневных походов на Тау-Чикато для молитв своему богу-солнце — ночью! Всё-таки шаман — крепко головой стукнутый. Больной на всю голову. Больной... О! Может, его невозмутимость и бледнокожесть есть следствие болезни? Ага. А болезнь эта — заразная, и тогда его срочно надо убить ради спасения всего племени! Да?! Нет, нет, нет. Шаман пришёл из южных болот в племя Суслика уже бледным как луна, и за годы его шаманства никто в племени бледнокожим не стал.
Каменный Лоб чуть не заплакал от обиды и отчаяния. Впервые в жизни думал так долго, так усердно и так... безрезультатно. Настроение окончательно испортилось. От напряжённых раздумий и постоянно кислой вони несомой корзины сильно разболелась голова. А ещё с удвоенной силой навалилась усталость. Он остановился и поднял на постепенно уходящего в отрыв шамана тоскливо-завистливый взгляд. У-у-у, проклятый... И откуда в нём столько силы идти так долго и непрерывно? Может, правду поговаривают, будто это его бог-солнце, Чиисейс, за служение дарует нечеловеческую выносливость? Хотя нет, о чём речь, это же не Кецалькотлю приходится тащить на себе эту тяжеленную, противную, вонючую корзину...
Индеец тяжко вздохнул. И поморщился — нещадно начало ныть левое плечо, на котором он нёс корзину. Гайавата косо глянул на неё, посмотрел себе под ноги. Нет, сил опустить и снова поднять корзину ему не хватит точно, нечего и думать. Даже просто удержать её на руках сил не хватит. Но и дальше идти так, как есть, было невозможно. Как же быть?
Решение, как обычно, пришло неожиданно. Сначала Каменный Лоб, постояв на месте с полминуты, понял, что проблему перемещения корзины с плеча на плечо без риска рассыпать плоды по всей дороге ему придётся обдумывать долго. Затем решил обдумывать её в более комфортном положении, подошёл к скале и опёрся на неё правым плечом. А затем как-то сама собой к скале оказалась прижата корзина, а он, удерживая её в таком состоянии, догадался аккуратно поменять под ней плечо. Всё вышло до того легко и быстро, что Каменный Лоб даже заулыбался, гордый собой. Кинул на удаляющегося шамана оценивающий взгляд и принялся вот так, с комфортом, отдыхать.
День ощутимо быстро катился к концу. Тишина стала ещё гуще, чем была, даже бесконечное «шрк-шрк-шрк» походки Каменноликого звучало глуше, чем раньше. Жаркий ветерок, постоянно дувший вдоль скалы, стал заметно прохладнее. А фигура уходящего вперёд Кецалькотля, одетого во всё белое, казалось, начала светиться в наступающих сумерках. Это было по-своему красиво, но вызывало у Гайаваты только отвращение. Не может один человек иметь столько власти и могущества, чтобы повелевать всеми-всеми. Даже если ему покровительствует какой-то там Чиисейс. Неправильно это, не по-индейски.
Почувствовав, что душа вновь начинает разрываться от ненависти и бессилия сделать что-либо, Гайавата хмуро отвёл взгляд в сторону, облизнул сухие губы. Непроизвольно нашарил на поясе небольшую тыквенную фляжку, выдрал зубами пробку. И скривился, вспомнив, что допил её давным-давно. Ещё один повод, вернувшись, начистить кое-кому рыло... Он всё же перевернул фляжку, надеясь выцедить в рот хотя бы каплю. Напрасно. В раздражении отшвырнул её прочь, и маленькая сухая пустотелая тыквочка, гулко громыхая, поскакала вниз по дороге.
Равномерное шарканье шагов шамана не замедлилось ни на мгновение.
«А ведь он за всё время подъёма ни разу не обернулся», — невольной обидой кольнула Гайавату неожиданная мысль. Он мог устать и давно далеко отстать, он мог потерять сознание от жары и жажды, он мог просто уронить и рассыпать эти поганые фрукты, а проклятый шаман ни разу не оглянулся проверить как там дела у его сегодняшнего помощника на вечер. Всё чапает и чапает себе вперёд с видом хозяина всего и вся. Совсем не уважает своего помощника...
Не уважает!?! Индеец быстро стрельнул взглядом на Каменноликого, а затем, широко распахнув глаза, посмотрел на обрыв через дорогу так, словно впервые его увидел. Дорога хоть и была необыкновенно широка — для горной дороги, но так же была четко ограничена — справа отвесная скала, слева глубокий обрыв. Шаман же, как обычно, безоружен, и вперёд идет, совсем не обращая внимания на то, что творится за спиной. Да в таких условиях и один-единственный индеец способен убить ненавистного Кецалькотльу! Особенно за такое смертельное оскорбление!
Радостно воинственно рыкнув, Каменный Лоб как бизон — как очень-очень уставший бизон — попёр на Кецалькотльу. Вперёд, вперёд, вперёд! Догнать, оглушить корзиной по голове, врезать по почкам, набить эту отвратительную, вечно невозмутимую харю и живьём сбросить со скалы! Вперёд! Десять шагов до жертвы. Девять. Да! Убить проклятого белокожего чужака! Восемь. Его все теперь уважать станут! Семь...
Гайавату подвела приобретенная им за время подъёма привычка думать. До идущего впереди шамана оставалось преодолеть всего пять шагов, когда он представил себе, как будет хвастать своей местью за оскорбление — и через силу притормозил, закусив в отчаянии губу. Нет, за безразличие и равнодушие во время подъёма на плоскогорье шамана убивать никак нельзя. За такое его уважать никто не станет, наоборот, высмеют. До него многие и многие на Тау-Чикато выходили — и ничего, а он, значит, выдохся, обиделся и подло, со спины убил шамана племени? Позор это будет.
Но сама идея личной оскорблённости была хороша. Серьёзное оскорбление можно смыть только кровью, и это была древнейшая традиция. Угрюмо потупившись в землю, Гайавата напряжённо начал вспоминать, за что он мог бы на Каменноликого очень серьёзно оскорбиться. Прежде их пути-дорожки как-то не особо пересекались. Во время войн приказы странные отдавал — где в засаде сидеть, когда на врага кидаться? Ну, так самим схваткам-то не мешал, да и приказы его все к победе вели. Смотрит всегда высокомерно, никогда ни «я» ни «ты» не скажет, ведёт себя пренебрежительно, будто тебя и рядом нет? Ну, так он ведь со всеми так, через губу разговаривает. Обидел действием? Нет. Отобрал что-либо? Нет. Не дал сделать чего-либо? ДА!!!
Индеец вскинул голову и завистливо уставился на шаманский головной убор. Качапатури... О, какая прекрасная, чудесная, красивейшая шапка из крашенных перьев орла. Как бы ему хотелось сделать себе такую же. Но шаман не даёт. Запретил под страхом смерти. У-у-у, за одно это его убить надо! Надо бы, но... Хм-м. Но Кецалькотль запретил ношение качапатури ВСЕМ. И все остальные в ответ на это смертельно обижаться никак не собираются.
Гайавата разочарованно вздохнул и отвёл взгляд от столь желанного головного убора. Подумаешь, не особо и хотелось. У него-то с шевелюрой всё в порядке, это шаману свою лысину чем-то прикрывать постоянно хочется. Ха! Нацепил на башку пучок перьев, обозвал его непонятным словом качапатури, и думает, что стал красавцем! А сам как был уродом, так и остался. Тощий как сушёная рыба, бледный как луна и лысый как колено! Хотя девкам его качапатури очень нравится... О! Гайавата вновь вскинул обрадованный взгляд на ненавистного шамана. Есть веский повод для убийства! Он девок портит! И ладно бы только спал с ними — сами, дуры, к нему в вигвам бегают. Но глушить-то их зачем?! Сейчас ни к одной сзади не подойди — или завизжит как коза недорезанная, или тут же, наотмашь, врежет, чем под руку попадётся. И ведь, гад, глушит их неожиданно и совсем без повода. Потаскутос так и говорила: всё хорошо, лежишь себе, наслаждаешься, как обычно начинаешь мысленно сравнивать шамана с другими, вдруг — бац, удар!
Стоп. А она откуда это знает?
Индеец, сбившись с шага, замер. Растерянно уставился на спину шамана, представляя себе образ любимой подруги и старательно шевеля обоими извилинами. Но от столь напряженных раздумий голова только разболелась ещё сильнее, да ещё появилось жгучее чувство обиды от непонимания. Каменный Лоб, застонав, замотал головой, прогоняя прочь все мысли. Насупившись, уставился на шамана и решительно пошёл вперёд, нагоняя его. К скунсу под хвост эту традицию убийства шамана по важному поводу! Каменноликий — враг, а врага надо убивать, используя любую возможность! Шаман должен быть уничтожен сейчас!
Но то ли Гайавата уже слишком устал, то ли Кецалькотль ускорил свой скользящий шаг, а приблизиться к нему ближе, чем на пять шагов никак не удавалось. Индеец как в тумане упорно шагал и шагал следом, не думая уже совсем ни о чём, отдавшись весь на волю своих инстинктов. Однако они же, инстинкты, всё и испортили — на очередном изгибе дороги глаза заметили удобный выступ на скале, а ноги сами подвели и усадили на него тело.
Проводив невозмутимо удаляющегося Кецалькотльу грустным-прегрустным взглядом, Гайавата повесил голову. Его самомнение было полностью раздавлено в труху и смешано с навозом жгучего стыда. Повода для убийства не нашёл, сам на шамана даже напасть не смог, ношу на плоскогорье не донёс, поручение вождя не выполнил... Вспомнив о поручении вождя, Гайавата нервно хихикнул. «Разузнай, как и какому именно богу молится Кецалькотль. Расспроси его хорошенько!» — строго-настрого наказал ему Чибиабос, назначая на нынешний вечер в помощники проклятому шаману. Когда расспрашивать-то?! Каменноликий вперёд идёт всё время МОЛЧА! А заговаривать первыми индейцам со своим шаманом можно только глядя ему в лицо, такова традиция. А другая традиция запрещает помощнику обгонять шамана на марше. Ну, и как тут с ним поговоришь?!
А ведь он прекрасно знает об этой двусмысленности, подумал Каменный Лоб, кинув ненавидяще-беспомощный взгляд в сторону Каменноликого. Это же он вернул племени обе эти давно забытые традиции. И теперь неторопливо вышагивает, садюга, испытывая, насколько хватит терпения очередного помощника на вечер...
Испытывает?!? Каменный Лоб выпрямился, как громом пораженный. Кецалькотль уже вторую луну каждую ночь проводит на плоскогорье, и каждый вечер его сопровождает помощник, несущий корзину кислых фруктов. Ни один не ходил с ним во второй раз, а некоторые и из первого похода не вернулись. Быть может, шаман таким способом выбирает себе достойного ученика? Ведь по традиции у шамана всегда должен быть ученик, а у Каменноликого его всё ещё нет.
Гайавата встрепенулся и уже совсем другим взглядом посмотрел на Кецалькотля. Торопливо вскочил и, подволакивая от усталости ноги, кинулся вдогонку. Подождите, о сильнейший, умнейший, прекраснейший шаман! Подождите, я больше не отстану!

И правда, не отстал. Потому как подъём вскоре закончился.
Кецалькотль, поднявшись на каменистую насыпь уже на плато, неожиданно остановился и отступил на два шага вправо, будто уступая место. Гайавата, тяжело дыша, взобрался на насыпь следом и, ахнув, замер, пораженный. Они вышли на плоскогорье Тау-Чикато на самом закате и сейчас открывшееся взгляду зрелище особо впечатляло. Чистое, без единого облачка бездонное ультрамариновое небо, уже покрывшееся на востоке первыми звёздами. Большое, тёплое, оранжевое солнце впереди, уже коснувшееся своим краешком горизонта. Бескрайнее безжизненное плато вокруг и на нём огромный, вытянувшийся строго на закат золотой прямоугольник, пылающий алым огнём и будто парящий над самой землёй.
Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать — всю глубину народной индейской мудрости познал в эти секунды Каменный Лоб. О невероятных размерах, непостижимой простоте и красоте золотого идола Каменноликого среди индейцев шептались часто, но никакие слова не могли передать и части того великолепия, что открылось его глазам. Зато как-то сразу становилась ясна вся глупость затеи Чибиабоса создать на Тау-Мончика свой подобный идол — пусть великий вождь прикажет вырубить в камне гигантские силуэты хоть всех тотемов всех племён, такой красоты не повторить никогда.
Стоявший рядом Кецалькотль глубоко вздохнул. Каменный Лоб очнулся от очарования и сразу запаниковал: куда идти, куда нести корзину? Вперёд, к золотому идолу? Направо, к серому чудному тотему, похожему на две помятые сложенные краями огромные миски? Или налево, к груде из десятка пустых корзин? К счастью, шаман, будто услышав его мечущиеся мысли, первым пошел вперёд, и индеец, облегчённо выдохнув, последовал за ним.
Шага за два до золотой полосы идола, лежавшей на небольшом возвышении из насыпного песка, они остановились. Кецалькотль развернулся и замер, сложив тонкие белые руки на груди. Гайавата опустил корзину с фруктами на землю и тоже замер. В воздухе повисло молчание. И тут он понял, что сейчас самое время что-то сказать. Но что? Спросить истинное имя бога-солнце, к которому великий шаман взывает каждую ночь? Поинтересоваться, почему его бог во время общеплеменных молитв требует человеческих жертв, а при личных взываниях по ночам принимает подношения только самыми кислыми плодами? Узнать об обрядах, за которые его бог дарует небывалые могущество и силу? Нет-нет-нет, Гайавата всеми фибрами души чувствовал, что великий шаман далеко не тот человек, которому можно задавать вопросы, от такого нужно ждать пока он сам снизойдёт до внимания к тебе. Но если он совсем ничего не узнает, то будет бит, вождь Чибиабос особо предупреждал об этом. Как же быть, как быть?
Секунда томительно текла за секундой, а великий и могучий шаман невозмутимо стоял напротив него и ждал. И казалось, что надменный взгляд его карих глаз видит Гайавату насквозь, что он видит все мучения его души и с насмешкой ждёт его слов. И тогда Гайавата решился.
— Хэй-я! — Произнёс он, подняв в прощании вверх правую руку с открытой ладонью.
Каменноликий улыбнулся!! Пусть его лицо оставалось по-прежнему непроницаемо-неподвижным, но в его карих глазах промелькнула тёплая улыбка! Точно, промелькнула!
— Пусть Гайавата вернётся на рассвете. Хэй-я! — Ровным голосом сказал шаман, поднимая руку в ответном прощании.
Индеец едва не завопил от радости. Сдержался чудом. Предельно спокойно развернулся и направился к спуску. Пошёл старательно неторопливо, так, как ходит сам великий шаман, хотя от распиравшей душу радости хотелось бежать вприпрыжку и кричать во всё горло. И с каждым таким шагом к нему приходило Великое Понимание: если радость не выплёскивать наружу сразу, она становится больше, всё больше и больше, постепенно наполняет каждую клеточку тела счастьем и заставляет душу петь.
Он будет учеником Кецалькотля!

*******

Гайавата удалялся молча и сдержанно неторопливо, но в пси-диапозоне он истошно вопил от радости.
Чмодис проводил его долгим насмешливо-презрительным взглядом. Мда, не зря он дал такое название новому племени дикарей — «ацтеки», очень уж точно получилось. Все они тут натуральные «ацтеки». А уж этот экземплярчик — как там его? Каменнолобый? — ну полный «ацтек»! В течение часа упорно старался догнать его и убить, а оставить при этом тяжёлую корзину на дороге ума не хватило. «Ацтек» «ацтеком», и добавить нечего. Впрочем, нет худа без добра — самому Чмодису эту ненавистную корзину сегодня ни шага нести не пришлось.
Кинув ещё один взгляд вслед уже скрывшемуся за насыпью индейцу, Чмодис всё же насмешливо хмыкнул. Это всё-таки было забавно. Начиная почти четыре года назад завоевание и объединение племён дикарей, он преследовал конкретные личные интересы. И действовал для того самым простым и эффективным, самым понятным для дикарей методом — методом силы. Его боялись все, его именем пугали детей, страх перед ним одним служил лучшим цементом в деле слияния самых разных племён, в том числе прежде враждовавших друг с другом. И вот теперь у него появился поклонник. Даже больше — подражатель! Не сдержавшись, Чмодис хмыкнул ещё раз, теперь уже с большей долей презрения. Жалкий дикарь! Зажал в себе кусочек счастья, наслаждается им в одиночку — и думает, что стал умнее, сильнее, цивилизованнее. Убожество! Цивилизованный человек себя никогда так не ведёт.
Чмодис развернулся на месте. Привычно окинул взглядом каменистую безжизненную равнину, в багровом свете заходящего солнца так похожую на родные места. Сердце сразу сжалось от острой тоски, и он стоически сдержал рвущийся из груди стон. Застыв на месте с каменным лицом, он мутным от внутренней боли взором смотрел такое родное, багрово-красное солнце. О, как же он тут одинок, как же он несчастен... Четвёртый год один, совсем один...
Последний луч солнца потух за горизонтом, и на землю как-то разом обрушилась тьма. Чмодис глубоко вздохнул и провёл ладонями по лицу, разминая затёкшие мышцы и старательно изгоняя из души все эмоции. Этот проклятый дикий мир пагубно влиял на него, недостойные цивилизованного человека эмоции всё чаще пускали ростки в его душе. И здесь не было персонального психоаналитика, который помог бы навести в душе порядок и спокойствие... Хотя, надо признать, Чмодис серьёзным усилием воли вполне мог задавить все свои эмоции в зародыше. Мог, но не хотел. Потому как периодическая жалость к самому себе удивительным образом успокаивала и придавала ему силы и волю жить и бороться дальше, укрепляла его надежду на лучшее.
Наконец, приведя тело и дух в должное состояние, (заодно «переключившись» на ночное зрение) он повернулся направо, к своему «тотему», как все его тут называли. Сердце тут же снова резанула болью тоска, но он мужественно заглушил в себе это чувство. Воинственно вздёрнул подбородок и вполне цивилизованно, лишь слегка пошатываясь от прилагаемых антиэмоциональных усилий, неторопливо двинулся вперёд. Дойдя, некоторое время просто стоял рядом, совершенно безразлично гладя покорёженный корпус звездолёта. Совсем равнодушно стиснув зубы, несколькими отточенными движениями открыл люк. Решительно, где-то секунд через десять, вошел внутрь. Как всегда, с железным самообладанием, глухо прошептал:
— Ну, друзья-товарищи, как вы тут? По-прежнему отдыхаете-бездельничаете? Ну-ну, ну-ну.
Ответа, как всегда, не последовало. И это его по-особому радовало. Значит, он всё ещё не сошёл с ума. Не забыл, как после катастрофы на орбите местной луны им пришлось экстренно приземляться на эту дикую планету. Не забыл как после достаточно удачной посадки в болото его товарищи, осознав безвыходность положения, «мужественно» отказывались от борьбы за жизнь и тихо умирали один за другим. Не забыл, как собственными руками одно за другим укладывал их тела в робобоксы «сладкого сна» и герметизировал, в безумной надежде когда-нибудь возвратить их на Родину... Он ничего не забыл! Вот только теперь, когда им сделано всё возможное и даже невозможное, а желанного результата по-прежнему нет, он чувствовал к ним угрюмую зависть. Они-то уже давно ничего не видят, ничего не слышат, ничего не чувствуют. И совсем не страдают... Сволочи...
На сердце опять нахлынула горькая обида на всё, но с ней Чмодис справился вполне по-цивилизованному. Лишь на секунду прикрыл глаза да покрепче сжал зубы. Наверное, ему следовало захоронить их давным-давно... Хотя нет, пусть себе лежат. А когда он всё-таки вернётся домой, он ещё рассмеётся в их мертвые лица!
Лучше всего отвлечься от лишних эмоций помогает работа. Даже такая привычная как переноска инвентаря из недр звездолёта к золотому полотну «идола». Но любая работа рано или чуть позже заканчивается, и эмоции тут же подленько возвращаются обратно...
Сидя на коленях на удобной толстой камышовой циновке, Чмодис чинно разложил перед собой в привычном порядке: глиняные ступку и пестик, любимый короткий перочинный нож, семилитровую глиняную чашу с одетым на неё мелкоячеистым металлическим ситом, сделанным из выдранной решётки радиатора на космолёте. Окинул всё оценивающим взглядом, чуть-чуть поправил каждый предмет. Протяжно вздохнул и потянулся к корзине с лимонако. Откинул крышку... и, как был, на четвереньках торопливо отбежал в сторону.
Последнее время его выворачивало наизнанку от одного только запаха кислого.
На «рабочее место» Чмодис возвращался нарочито неторопливо и весь в мрачных раздумьях. И почему это дикари наотрез отказываются давить сок лимонако? Они же дети природы, это должно быть для них просто и естественно. Наверное, надо было угрожать им не просто смертью, а чем-нибудь особо долгим и мучительным. Хотя нет, муки хуже давки этой кислятины придумать невозможно... Чмодис обречённо посмотрел на корзину лимонако и отвёл взгляд в сторону. Всё равно, надо бы снова попробовать поискать, не может у всех дикарей поголовно быть одинаковая реакция на эту мерзость, хоть один особенный должен найтись. Да, нужно срочно кого-то найти и заставить давить за него сок! Ну, или убедить. Уговорить упросить... Уговорить, м-да, дожился. А ведь этот... как там его... Каменнолобый, теперь, наверное, согласился бы для него на всё и безо всяких уговоров!
Вспомнив об обретённом недавно поклоннике, он торопливо просканировал в пси-диапозоне окрестности. Может, Каменнолобый всё-таки вернулся? Или пришёл какой другой дикарь? Чибиабос в последнее время совсем от рук отбился, почти каждую ночь, не жалея соплеменников, подсылает кого-либо следить за ним, желая узнать тайну ночных молитв своего шамана. Но в пределах «слышимости» никого не наблюдалось. Чмодис тяжко вздохнул, взял первый плод и страдальчески скривил физиономию — выдержать с каменным лицом сорок третью подряд давку сока уже не помогала никакая «цивилизованность».
Разрезать противный ярко-жёлтый плод начетверо, выковырять ножом мякоть в ступку, повторить то же с ещё несколькими плодами. Отвернуться и, не глядя, раздавить хорошенько всё пестиком. Вывалить получившуюся кашицу на сито. Вернуть на место подскочивший к горлу собственный желудок. Старательно всё отжать и отшвырнуть оставшуюся мезгу подальше вправо. Взять следующую порцию лимонако. Разрезать, раздавить, отжать — и успеть отбежать на карачках в сторону. И вернуться за новой порцией страдания...
В очередной раз вывернув наизнанку уже давно пустой желудок, Чмодис пополз не обратно, к опустошённой корзине, а в сторону пропасти. Там, усевшись на выступающий вдоль всего края гребень, он долго приходил в себя, обдуваемый прохладным ветерком. Не моргая смотрел вниз, на непроглядную темноту, и мрачно размышлял: почему в своё время он так плохо учился? Ну увлёкся с детства электроникой, ну стремился всю жизнь стать инженером связи, но зачем было так пренебрежительно относился к прочим наукам? Химию вот, хотя бы немного, поучить стоило, сейчас бы знал как и из чего делаются разные кислоты. А так — придётся теперь до конца дней своих давить фруктовую и лимонную кислоты из самых разных, но одинаково противных переспелых фруктов...
От этой шальной мысли-предчувствия Чмодиса всего передёрнуло. Его реакция на кислятину с каждым днём только усиливалась, он уже не мог нормально питаться — с ночи до утра его желудок страдал и не хотел принимать в себя совсем ничего съестного, а вечером при первом запахе кислого организм извергал из себя всё, что удавалось съесть в обед. Он и так никогда полнотой не отличался, а теперь того и гляди скоро при ходьбе рёбра друг об дружку греметь начнут. От такой жизни и загнуться совсем недолго, на радость всем дикарям.
Чмодис поёжился и поднялся на ноги. Воинственно сплюнул вниз — шиш вам всем, не дождётесь, если он где и загнётся, то только дома! Развернулся и пошел к чаше отжатого и профильтрованного сока.
Одним сильным пинком пустая корзина была отправлена к груде своих товарок. А чашу с соком Чмодис, старательно отворачивая нос и сдерживая дыхание, перенёс поближе к массивному ящику радиопередатчика, установленному около золотой полосы «идола». Там разбавил сок до привычного объёма водой из тыквенной фляжки, перемешал и аккуратно разлил поровну в двадцать четыре глиняных стакана, расставленных четырьмя рядами в специально выдолбленных в камне ямках. Используя в качестве проводников перегнутые пополам стальные ложки, последовательно соединил все стаканы в единую электрическую батарею. На крайние «электроды» подсоединил два провода, идущие от массивного блока, бывшего некогда частью пульта управления. И наконец, щелкнул тумблером — радиопередатчик ожил, едва слышно загудел трансформатором, засветился индикаторами. Чмодис горько вздохнул: всего двенадцать вольт, но умной технике большего и не надо. Всё элементарно просто, если задуматься. Надо было только вовремя до этого додуматься...
Подойдя к «идолу», он убрал в сторону полуметровый съёмный отрезок золотого полотна, обнажив полосу кварцевого песка, лучшего природного изолятора. Задержав на нём взгляд, невольно припомнил, скольких трудов ему стоило в течение года заставлять индейцев вырубать в камне прямой и ровный желоб, от подножия дальних гор носить и засыпать в желоб мелкозернистый кварцевый песок. Вспомнил, как потом лично тщательно выравнивал уровень всех четырёх сторон будущей суперантенны; как затем, торопливо используя остававшийся незначительный энергоресурс автономного противометеоритного лазера, выплавлял ровное золотое полотно...
Под влиянием разливавшегося вокруг кислого аромата он быстро вернулся из воспоминаний в реальность. Сдержав очередной порыв желудка эмигрировать за пределы организма, торопливо протянул от радиопередатчика нужные провода и зажимами соединил их с концами самой дорогой в мире антенны. После чего с невольным замиранием сердца запустил тест-сигнал. Пискнув, загорелся зелёный индикатор, и он перевёл дух — полотно суперантенны оставалось целостным. Некогда, узнав, что единственный известный индейцам металл это золото, лучший в мире проводник, он счёл это знаком судьбы. А хотя золото индейцы ценили совсем невысоко, он реквизировал его в столь огромном количестве, что теперь постоянно опасался, как бы кто-нибудь чисто из мести не повредил суперантенну — снова зарядить противометеоритный лазер ему не хватит никакого сока.
Отойдя в сторонку подышать свежим воздухом, Чмодис окинул удовлетворённым взглядом всю конструкцию. И неожиданно для самого себя усмехнулся с горькой иронией: этот тупоголовый вождь дикарей, Чибиабос, даже не подозревает, что его шаман о своих ночных занятиях на Тау-Чикато сказал ему чистую правду. Он действительно каждую ночь взывает здесь к небесам. Только к иным, не индейским. Правда, и эти небеса на воззвания к ним пока отвечают молчанием...
Вернувшись к пульту и ненадолго — только для набора текста — подключив к питанию монитор, Чмодис замер с поднятыми над клавиатурой пальцами, закусив в сомнениях губу. Ах, как хотелось выкрикнуть в эфир отчаянное: «Спасите!!!», а заодно поведать и обо всех своих страданиях на этой планете. Но — нельзя. Крик о помощи это уже эмоция. Эмоции присущи только дикарям. А дикари не то что помощи, общения не достойны. Потому пальцы быстро отстучали привычно-краткое сообщение: «313-я межпланетная научно-исследовательская экспедиция по исследованию лун после столкновения с метеоритом была вынуждена совершить аварийную посадку на третьей планете. Корабль получил серьёзные повреждения и дальнейшему ремонту не подлежит. Нуждаемся в помощи». Один щелчок тумблера — и сообщение полетело в эфир с минутным периодом повторяемости.
Отойдя шагов на тридцать от гигантской антенны и её нестерпимо воняющего кислятиной аккумулятора, Чмодис уселся на циновку. Его взгляд, полный тоскливой надежды, безошибочно нашёл яркую красную звёздочку, взошедшую над горизонтом, и «приклеился» к ней.
Родина отзовись... Отзовись, прошу... Ещё десяток зарядок аккумулятора мне не пережить...


*******

Удобно рассевшись на наклонной площадке выступа, Чимальпайн жался к холодному камню скалы и старательно страдал, усердно жалуясь самому себе на свою судьбу. Ну почему, почему жизнь так к нему несправедлива? С самого детства ему всё время не везло, ничего не выходило сделать правильно, всё у него получалось не так, как у других. А тут после всех этих неудач в любви, охоте и битвах ему выпал шанс совершить нечто действительно значительное. Ему, именно ему совет племени поручил исполнить древнейшую традицию — отомстить. И пусть до него с этой задачей не справились, бесславно погибнув, многие более сильные и более ловкие, он не испугался, он отважно и решительно взялся за исполнение этого важного для всех дела. Он незамеченным добрался до самого Теотехуакана, главной стоянки ацтеков, и замаскировался так, что в той толчее разноплеменного люда, который теперь именовался единым народом ацтеков, никто на него не обратил внимания, никто его не заподозрил. Повсюду замечая и правильно толкуя незаметные другим Знаки Свыше, он всего за несколько дней придумал прекрасный план покушения на ненавистного Кецалькотля, а потом ещё и сам додумался как при этом сохранить незапятнанной честь племени. Даже избранная им для подъёма на Тау-Чикато «складка», наискось рассёкшая левый склон горы, оказалась относительно удобной и достаточно безопасной. Всё шло так хорошо, что казалось, будто весь его путь проложен самими духами предков и что будущее его предначертано свыше. И вот, на тебе — расщелина! Конец пути, конец надеждам... О, как же он несчастен!
На всякий случай Длинный Язык пережаловался самому себе на все свои несчастья дважды. Наконец удовлетворённо выдохнул, поднялся и, с чистой совестью и заметно повеселевшим настроением, развернулся в обратный путь. Расщелина в скале это тебе не дырка в земле, её не объедешь. Значит, судьба у него такая — вернуться в долину и придумать новый план. Только теперь это будет уже более тщательно продуманный план, для пущей надёжности он его луны две будет думать. Или даже три луны — если постарается. А за это время, быть может, до проклятого шамана кто-то раньше него доберётся...
— Айййй!
Неожиданный укус очередной, особо голодной блохи пришёлся в такое чувствительное и деликатное место, что индеец едва со скалы не сверзился, согнувшись пополам от боли. К счастью, инстинкт самосохранения не подвёл, в последний момент он всё же успел разогнуться и зацепиться за выступ. Но всё равно потом ещё минуты две делал приседания, негромко и от души матерясь и проклиная того индейца, который согласился поменяться с ним одеждой.
— Завтра... нет, сегодня же разыщу эту вшивую свинью и... отомщу как следует, — уже успокоившись, процедил сквозь зубы Чимальпайн. А для пущей убедительности добавил:
— Клянусь духами предков!
Поклялся, и вдруг замер, обратив перепуганный взор к звёздам. Ну конечно, как же он сразу не распознал Знак Свыше?! Расщелина это не препятствие, а испытание! Испытание, посланное духами предков, чтобы проверить его мужество и решимость. А духи предков — это духи предков. Предупреждают лишь раз, и их лучше не разочаровывать.
Обречённо вздохнув, Длинный Язык вернулся к расщелине. Старательно выпучив глаза, долго вглядывался вперёд, кусая в волнении губы. Места для разбега, естественно, не было, а в темноте ночи под рассеянным светом одних лишь звёзд расстояния ох как обманчивы! Вроде бы до противоположного края расщелины недалеко и преодолеть её вполне возможно... если забыть, что под ногами бездна пустоты. Как это будет обидно — сорваться на самом последнем участке такого трудного пути.
В какой-то момент он даже пожалел, что выбрал для исполнения своего тёмного замысла такую же тёмную ночь новолуния. Но, кинув ещё один опасливый взгляд на небо, торопливо отмёл все сомнения прочь. Он сможет, он обязан! Он исполнитель древней традиции! Он преодолел все препятствия, преодолеет и эту преграду!
Наконец, Чимальпайн решился. Поправил закреплённые на спине лук и обёрнутые в мягкую шкуру зайца стрелы, проверил крепление прочего оружия. Несколько нервно отёр со лба холодный пот. Помолился духам предков, помянул великую Прародительницу Ягуара. Изготовившись, слегка присел, начал заваливаться вперёд. И в последний момент перед падением широким шагом перешагнул расщелину! Удачно так перешагнул — ни один камушек не скатился с предательским шумом вниз. Индеец сразу с благодарностью поднял глаза вверх, на звёзды. Всё-таки на правое дело идёт, раз души великих охотников так внимательны к нему!
И он продолжил свой неторопливый подъём по каменной «складке», старательно не думая о своей жертве, к которой приближался с каждым шагом.
Вскоре он уже стоял в той самой, долгожданной «выщерблине», узкой косой ямой рассекавшей гребень скалы, и осматривал выход на плато. Несколько порогов, каждый почти в человеческий рост высотой, да плавный подъём в быстро сужающийся проход меж двумя огромными валунами на самом верху — ничего сложного. Вот только сердечко трусливо ёкнуло — враг ведь уже совсем рядом, теперь надо быть особо тихим и осторожным. Длинный Язык нервно сглотнул, повёл плечами и снова вытер вспотевший лоб. Подошел к первому порогу, положил руки на камень. Чуть присел, готовясь вспрыгнуть... и в удивлении заелозил по камню ладонями. Вот обычная пыльная поверхность, а вот чистое гладкое место. И вот снова чистая полоса, и вот ещё. Будто... будто кто-то недавно скользил по камню мокасинами, неумело взбираясь на него.
«Многие ушли в ночь на Тау-Чикато. Никто не вернулся,» — громом прокатилось по его голове услышанное накануне. Невольно раскрывши рот, он ошарашено снова посмотрел вперёд, на едва различимый в темноте неширокий проход меж валунами. Какая удобная ловушка... Ненависть вновь вспыхнула в его душе огромным жгучим пламенем, разом развеяв туман страха. Проклятый Кецалькотль! Как недостойно это могучего война, коим слывёт Каменноликий, ловушками охранять себя от жаждущих его подло убить. Не по-индейски это — прятаться от своих убийц за капканами. Не по-индейски это — единолично править всеми племенами, от этих гор до самого бескрайнего океана. И уж совсем не по-индейски — силой менять традиции, заставлять жить по-новому, не так как жили предки! Его необходимо убить, уничтожить как бешеного койота. Не только ради мести за полуистреблённое родное племя — ради будущего всех индейцев!
Чимальпайн возмущённо тряхнул гривой чёрных как смоль волос и воинственно вздёрнул узкий подбородок. Он не глупец, чтоб лесть в ловушку, он пойдёт другим путём! И отомстит — за всех!
Круто развернувшись на месте, индеец решительно направился в обратный путь. Но вовремя вспомнил об ожидающей его впереди расщелине и в смятении замер на месте — на второй прыжок через пропасть в ночи его решимости не хватало.
Стоя внизу «выщерблины» Длинный Язык долго кусал в сомнениях губы и тёр зудящий, уже изрядно расчёсанный лоб. Куда идти, какой такой «другой» путь избрать? Подняться наверх не по дну «выщерблины», а по её стене? Ну так проклятый шаман не дурак, наверняка свои шаманские ловушки не только меж тех валунов расставил. Идти вперёд, дальше по каменной «складке»? Но путь этот ведёт уже на другую сторону горы, Чимальпайн его из долины даже не рассматривал и он ему совсем неизвестен. Вернуться обратно? Духи предков ясно дали понять, что возвращение в долину ему заказано.... А может духи предков укажут ему правильный путь так же, как запретили спуск обратно?
С воодушевлением вознеся короткую молитву звёздам-душам, индеец замер, стоически ожидая нового болезненного укуса проклятых насекомых и непроизвольно прикрывая ладонями уже пострадавшее один раз особо чувствительное место. Но то ли все блохи уже досыта напились его крови, то ли духи предков его молитвы не услышали, а столь ожидаемого им «знамения» не происходило. Он только продрог до костей, стоя на холодном сквозняке, дувшем с плато.
Кинув полный обиды взгляд на небо, Длинный Язык вновь задумался о выборе пути. А поразмыслив, понял, что фактически выбора-то и не было. Обречённо вздохнув, безропотно подошел к правой стене. Бесстрашно встал на козырёк, шедший вдоль всей гряды и, распластавшись по почти вертикальной стене, неторопливо двинулся вперёд в поиске нового пути наверх.
Довольно скоро козырёк под его ногами начал опасно сужаться. Чимальпайн сначала нахмурился, потом замедлил своё продвижение вперёд, а затем неосторожно глянул через плечо вниз. От вида «ждущей» его непроглядно чёрной бездны все внутренности разом сжались и покрылись инеем, а в горле встал тугой комок, перекрывший дыхание. «Срочно, срочно подумать о другом», — приказал сам себе Чимальпайнуу, с усилием отрывая взгляд от бездны. И мысли его послушно скользнули в беспросветное будущее, к его долгой и жутко мучительной смерти в битве с великим, могучим, ужасным, непобедимым, беспощадным, жестоким бледнолицым шаманом... Коленки индейца враз ослабли и дружно принялись выбивать дробь о скалу. С великим трудом собрав волю в кулак, Чимальпайн приказал себе не думать совсем ни о чём. Да, вот так, не думать ни о чём, и просто продвигаться вперёд в поиске следующей «выщерблины» в гребне скалы. Он исполняет древнейшую традицию, ему благоволят духи предков, а значит всё будет хорошо.
Но задуматься Острому Когтю пришлось уже минут через пять — в одну из многочисленных трещинок, рассекавших камень, где-то на уровне груди был вбит небольшой опорный колышек. Он долго недоумённо ощупывал его — никто и никогда не вбивает клиньев для движения по горизонтали, за естественные выступы держаться гораздо надёжнее. А затем догадался проверить, не вбито ли ещё опорных кольев выше, и всё понял. Накануне, по традиции отдыхая перед смертным боем в публичном вигваме, он слышал истории о других героях, отправившихся в ночь на Тау-Чикато и не вернувшихся. «Пусть твоя душа станет звездой за твой неудавшийся подвиг», — скорбно прикрыв глаза, помолился за неизвестного индейца Длинный Язык. С сожалением подумал о ловушке или капкане, несомненно ждущем его у этого, уже использованного пути наверх. И продолжил движение вперёд в поиске своего, «девственного» подъёма на плато.
Шёл он недолго, всего минут пять — до нового клинышка в скале. Остановился на минутку, отдав должное памяти ещё одного неизвестного героя. Опять продолжил путь. Опять обнаружил свидетельство чужого подъёма. Опять задержался, выполняя скорбный ритуал. И снова пошел вперёд — опять всего минут на пять...
Один чужой подъём, два, три, рука, много, очень много, ещё больше.... Как Длинный Язык ни сдерживался, холодный ужас всё равно пополз по его внутренностям, больно царапая своими когтями его горячее сердце и заставляя каждые несколько шагов вздрагивать. Конечно, в публичном вигваме ему говорили, что ушедших убивать ненавистного бледнокожего шамана было много. Но что их было ТАК МНОГО, он себе и представить не мог.
«О, Праматерь Ягуар, когда же это кончится!?» — подняв лицо к звёздам, отчаянно взмолился индеец, нащупав очередной колышек.
И случилось чудо, звёзды услышали его! Всё кончилось, едва он свернул за очередной выступ. Он просто вышел на ту самую широкую дорогу на плато, прорубленную по приказу проклятого шамана.
Шокированный до самой глубины души Чимальпайн уселся прямо на дорогу, обхватив руками голову. Тщательная тайная разведка, подготовка, маскировка, трудный подъём на гору, опаснейшее преодоление последнего участка почти наощупь — неужто всё это было напрасно? А вместо того можно было просто подняться по этой дороге?! Чимальпайн, беззвучно вопрошая, поднял взгляд вверх, на звёзды-души. Души-звёзды ответили ему не менее молчаливым укором.
Тогда Длинный Язык поднялся на ноги и воинственно тряхнул головой. Его судьба ведёт его, а значит, традиция будет исполнена! Он просто немного не туда свернул. Ему нужно только отыскать свой путь, удобный для него и неожиданный для врага!
Подъём по дороге не годился, проклятый шаман его наверняка защитил ловушками, может даже колдовством каким. Вариант подъёма на сильно нависавший над дорогой правый склон тоже отпал. Так что Чимальпайну двинулся обратно по узкому козырьку, хоженому-перехоженному до него множеством других индейцев. Двинулся не торопясь, внимательно вглядываясь в едва различимый под светом звёзд монолит. И вскоре его усилия увенчались успехом — тонкая трещина, угловатой змейкой рассекавшая камень, до сих пор никого не прельстила своей неприступностью. Но Длинный Язык не зря вырос в горном краю. Всего пара колышков для первого упора — и вот он уже кошкой резво карабкается вверх. Подтянулся, рывком перевалился через край и... тут же замер, стараясь вжаться в землю.
Впереди, всего в двух-трёх перелётах стрелы, спиной к нему сидел великий и ужасный Кецалькотль.
Страх, прежде лишь постоянно трепыхавший на самом краю сознания, всколыхнулся и волной захлестнул его. Каменноликий... Он даже сидел как статуя — прямой и неподвижный как камень, но, казалось, готовый в любой момент вскочить и безжалостно убить любого, нарушившего его покой. Могучий боец, в одиночку вызвавший на бой сразу всё племя, убивший всех лучших воинов и не получивший ни царапины. Великий шаман, поклоняющийся одному ему ведомому богу и имеющий оттого небывалые силу и могущество. Не боящийся никого и ничего пришелец из южных болот, сам белее снега и одетый во всё белое — он, казалось, светился в темноте ночи, светился неземной силой...
Огромным усилием воли Чимальпайн задавил в себе начавшую бить его нервную дрожь и с трудом отвёл взгляд от будущей жертвы. С отчаянной надеждой быстро окинул взором окрестности — может, есть хоть что-то, благодаря чему покушаться на проклятого шамана будет надёжнее завтра? Но нет, причины отступать не находилось. Да и некуда ему было отступать — вертикальный спуск по скале это готовое самоубийство, а путь к дороге в долину лежал мимо спящего Кецалькотля. Длинный Язык смиренно вздохнул и медленно-медленно, по-кошачьи бесшумно пополз вперёд. Он должен. Обязан. Пусть он не великий воин и в честном бою Кецалькотля ему не победить никогда, но он прекрасный... э-э-э, умелый... м-м-м, неплохой лучник. Только он может убить проклятого шамана и только сейчас, пока дух Каменноликого в мире снов, общается с одному ему ведомым богом. Иного пути нет.
О, Праматерь Ягуар, только бы он не проснулся...

*******

Довольно улыбаясь одними только уголками тонких губ, Чмодис аккуратно выпустил из-под кожаной основы качапатури две пары шнурков и неторопливо, почти любя, завязал их на красивый бантик под подбородком. Великий шаман должен выглядеть великим всегда. А особенно — во время боя. Смертного боя. Марсианин предвкушающее вздохнул и уселся поудобнее, чуть склоня голову вперёд, чтоб со стороны казаться спящим. Ждать оставалось совсем недолго. Первый пси-запашок страха он «учуял» ещё час назад, этот «запах» долго бродил из стороны в сторону, в какой-то момент даже показалось, что сегодняшний убийца передумал делать своё чёрное дело, но теперь всё было в порядке, дикарь совсем скоро должен был вылезти на плато. А значит, сегодня он не просто скинет громадное нервное напряжение, а получит настоящее удовольствие. Удовольствие, которое одно стоило половины всех его четырёхлетних усилий по завоеванию дикарей!
Со стороны обрыва донёсся шорох осыпающегося песка, и марсианин замер в волнительном предвкушении, прикрыв глаза и внимательно следя всеми прочими своими чувствами за происходящим у него за спиной. Вот подлый убийца стремительно перевалил гребень и сразу решительно вжался в землю, слившись с камнями. Вот он пристальным, горящим ненавистью взором долго и старательно рассматривает фигуру будущей жертвы. Вот он круглыми от... внимания глазами быстро оценивает будущее поле боя. Вот шустро мечущимся из стороны в сторону взглядом определяет возможные пути бегства... жертвы. Вот, наконец, медленно-медленно пополз вперёд, искусно маскируясь под животный мир — извиваясь как змея, стуча зубами как дятел, пыхтя как беременная росомаха и потея как пятилетний хряк...
Чмодис открыл глаза и, не двигая головой, с грустью взглянул на чистое звёздное небо. Чиисейс их раздери! Уважать его перестали, что ли? То ли дело раньше у дикарей были герои! Подкрадутся так, что не услышишь, не увидишь, не учуешь. Лишь их мысленный шепот в последний момент засечёшь, только этим и спасёшься. А нынче... А, ладно, как поговорили в училище, при нуле в запчастях любая железяка в дело сгодится.
Чмодис вновь сосредоточился на противнике. Скоро, совсем скоро он нападёт! Пятьдесят шагов до него. Сорок. Тридцать. Двадцать восемь, двадцать пять... двадцать семь, тридцать, тридцать пять!?! «Эй, ты куда?! Стой! Вернись!» — чуть было не заорал разочарованно марсианин. Но вовремя сообразил: это просто у дикаря опыта в подлых убийствах маловато, вот он и выбирает наиболее удобную дистанцию для своего первого, самого важного выстрела. Ну да, вот подлый убийца ещё немного ужом повертелся где-то на расстоянии в тридцать шагов, наконец замер и поднялся на одно колено. С третьей попытки сдёрнул со спины лук, трясущимися руками разложил рядом с собою стрелы. Чмодис напрягся в готовности. Сейчас, сейчас этот дикарь выпустит в него стрелу, а он провернёт свой излюбленный приём незаметного уворачивания от неё. Дикарь сперва оцепенеет от ужаса, а затем кинется в атаку. И будет бой! Ещё один яркий, напряжённый и непредсказуемый бой. И он снова победит!
Подлый убийца в этот раз выдался какой-то уж очень нерешительный. Уже третья минута лениво перетекла в четвёртую, а колючий взгляд индейца по-прежнему буравил ему спину. Чмодис даже вспотеть успел от ментального контроля за действиями противника. От взгляда дикаря у Чмодиса очень зудела спина, очень раздражали капельки пота, стекающие по его лбу, да и вообще затянувшаяся пауза просто бесила. В какой-то момент остро захотелось обернуться и лениво так спросить: «Ну, долго ты ещё целиться будешь?». Но он сдержался. Если «проснётся» сейчас, этот горе-спаситель всего индейского народа от страха сам со скалы бросится. А это — никакого удовольствия. Значит, надо ждать.
И вот, наконец, тетива была спущена. «Вссс», — кровожадно пропела стрела. Ладони на две выше головы пропела.
Чмодис, прекрасно видевший в темноте, проводил её разочарованным взглядом. Убил бы за такую «меткость»... Хотя, о чём речь, участь дикаря давно решена. Так стоит ли портить себе удовольствие? И марсианин, подумав, решил предоставить подлому убийце ещё один шанс. С оговоркой, что теперь придётся ждать не более пяти минут.
«Вссс», — на исходе пятой минуты пропела вторая стрела, опять не задев даже перьев его качапатури.
Марсианин чуть было не выругался вслух. Так убого на него ещё ни разу не покушались! Тянуть дальше смысла не было, и он принялся имитировать просыпание — вздрогнул, сонно повёл плечами, смачно зевнул и медленно начал из стороны в сторону поворачивать голову, вроде бы как осматриваясь. Чимальпайн сперва оцепенел на добрых полминуты, а затем торопливо пустил ещё одну стрелу. Но она, пролетев рядом с правым плечом марсианина, только усилила его желание убить этого трусливого, косорукого и косоглазого дикаря особо жестоким способом.
— Чимальпайн?! Подлый шакал! Как посмел Чимальпайн напасть на великого и могучего шамана Кецалькотля?! — Быстро оглянувшись и торопливо вскочив на ноги, воскликнул Чмодис. Воскликнул строго в манере шамана Каменноликого, грозно и совсем негромко — время для крика ещё не пришло, — но в то же время с тщательно выверенной ноткой страха и удивления.
А на горе-убийцу опять напал столбняк. Вот ведь странное дело: никто и никогда прежде не обращал внимания, откуда шаман знает имя напавшего на него, а этот обратил. И перепугался почти до потери сознания, решив, что без могучего чёрного колдовства здесь не обошлось. Чмодис в досаде даже мысленно поморщился: этак хорошего боя сегодня может не получиться.
— Кецалькотля никогда и никому не застать врасплох! Кецалькотль всех сильнее. Кецалькотль не боится Чимальпайна, — добавив в голос испуга, напряжено выговорил он. Угрожающе пригнулся, сжал кулаки и, будто случайно, отступил на два шага.
— Я могучий, ловкий и меткий охотник! Я сильнее тебя, проклятый шаман! — сразу «ожил» индеец. И снова выстрелил в пустоту.
Марсианин довольно улыбнулся про себя. Эти жалкие дикари так предсказуемы. Всегда трусливо бегут при виде силы противника, но готовы тут же распушить хвост при первом же проявлении им слабости. Теперь осталось только чуть-чуть закрепить успех, и всё будет хорошо.
— Великий Кецалькотль победил всех индейцев от этих гор до самого бескрайнего океана. Кецалькотль победит и Чимальпайна, — неторопливо отступая по широкой дуге, неуверенно произнёс марсианин, сохраняя на лице мину опасливой осторожности.
— Я в одиночку боролся с гризли и победил его! Я могуче тебя, Кецалькотль! — уже гораздо смелее ответил подлый убийца. И пустил ещё одну стрелу, теперь уже гораздо точнее.
— Великий Кецалькотль убил каждого, кто нападал на него! Кецалькотль ничуть не боится Чимальпайна!
— Я силён как буйвол и ловок как ягуар! Я убъю тебя, проклятый Кецалькотль!
Очередная стрела полетела прямо в сердце, но марсианин, прекрасно слыша мысли Длинного Языка, с лёгкостью уклонился от неё. А индеец расхрабрился уже настолько, что не обратил на это внимания. Он пускал стрелы всё быстрее, почти не целясь и не надеясь всерьёз на попадание, но с каждым следующим выстрелом преисполняясь решительности и веры в свои силы.
— Чимальпайн косоглазый и криворукий ишак! Чимальпайну никогда не убить Кецалькотля! — дрожащим голосом выдохнул Чмодис.
— Я меткий лучник и умелый охотник! Я всегда возвращаюсь с добычей! Я уничтожу тебя, проклятый шаман!!
Чмодису пришлось буквально восьмёркой извернуться, чтоб пропустить сразу три стрелы, быстро посланные дикарём одна за другой. Поняв, что дикарь почти на пике возбуждённости, он грозно сверкнул очами и презрительно выплюнул главное обвинение:
— Чимальпайн подлое ничтожество, нападающее только ночью и со спины! Чимальпайн жалкий ТРУС!
Длинный Язык аж задохнулся от гнева, сломав в непроизвольно сжавшемся кулаке последнюю стрелу.
— А ты... а ты... А ты — ЗАДНИЦА! Задница скунса ты! Вот!
Чмодис иронично усмехнулся про себя. В момент наивысшего возмущения дикарь использовал самое страшное ругательство, введённое в обиход именно марсианином. Было забавно сознавать, что он скоро улетит, а дикари всего западного материка и многие-многие годы спустя в ссорах будут обзывать друг друга «задницами»... Но это будет когда-нибудь потом, а сейчас был самый удачный момент завершить «разминку».
Застыв на месте, он изобразил на лице жуткое негодование, зарычал и ткнул в индейца пальцем:
— Я, Кецалькотль, клянусь убить тебя, Чимальпайн!
— Я, Чимальпайн, клянусь убить тебя, Кецалькотль! — эхом отозвался Длинный Язык.
Всё, ритуал объявления смертельного боя был завершен и теперь можно было не опасаться, этот горе-убийца о бегстве больше и не подумает. Начатые дела индейцы всегда доводили до конца, была у них такая традиция. Чмодис удовлетворённо выдохнул и, не таясь, осклабился. Теперь можно было забыть об имидже и выплеснуть все накопившиеся в душе эмоции.
— Ты, жалкий урод! Как ты вообще посмел напасть на меня, на великого шамана!?! Да я из тебя сейчас отбивную сделаю! Руки-ноги во всех костях переломаю! И твою тупую башку откручу, как курчонку! — сопровождая каждое обещание резкими красноречивыми жестами, злобно и яростно заревел он, начав по дуге неторопливо приближаться к противнику.
Наверное, сегодня ему не следовало так быстро переходить от образа безоружного и слегка испуганного, но всё же выдержанного шамана Каменноликого к образу эмоционально ругающегося, бесстрашно атакующего бледнокожего чужака. Это Чмодис понял, «услышав» как решимость и воинственность подлого убийцы разом сократилась наполовину. Но огорчился не особо. Словесно-эмоциональная разрядка была тоже очень полезна и по-своему приятна. Недаром же на Марсе при каждом уважающем себя учреждении есть своя Комната Крика. А дикарь от новых оскорблений всё равно снова заведётся, так что сегодняшняя порция удовольствия никуда от него не денется.
— А я вырежу твои почки, зажарю на медленном огне и съем их! — Несколько неуверенно отозвался Длинный Язык, на ощупь ища новую стрелу. Не нашел. Отбросил лук, достал из-за пояса сразу два томагавка и, тоже по дуге, двинулся навстречу марсианину.
— Я вырву и вживую сожру ещё бьющимся твоё сердце! Я медленно высосу твои глаза! А потом я выплюну их в пропасть, на корм коршунам! — с чувством глубокого наслаждения выговаривая каждое местоимение, продолжил «эмоциональную разрядку» марсианин. Ах, до чего же это было приятно: обращаться — да какое там обращаться, ругать! — собеседника напрямую, не боясь нарушить конституционные права его личности на самоопределение!
— А я вырву твою печень! Разорву, растопчу и потом скормлю беззубым псам! — Уже смелее пообещал в ответ индеец. Впрочем, для атаки его смелости пока не хватало, и он синхронно с Чмодисом двигался по кругу, время от времени опасливо взмахивая каменными топориками.
— Я зубами разорву твою селезёнку!
— А я намотаю твои кишки на камень!
— Я скормлю твои гениталии крысам!
— А я отгрызу и засушу на память твои уши! И изжую твой нос!
— Я нашинкую твой язык и набью твой рот червями!
— А я засушу твои мозги и потом разотру в порошок!
— Твоя тупая башка будет мне подставкой для ног!
— А я из твоей кожи сошью себе праздничные мокасины!
Рецепты использования ливера противника закончились у обоих одновременно, и после небольшой паузы они перешли на личные оскорбления, по-прежнему кружась на одном месте в пяти-шести шагах друг от друга.
— Ты — свежая бизонья лепёшка!
— А ты — засохший козлиный «горох»!
— Ты болотная гнида!
— Червяк-трупоед!
— Протухший скунс!
— Вшивая гиена!
— Кабан бородавчатый!...
После двух минут такого обмена «любезностями», когда ругань сама по себе уже перестала доставлять удовольствие, Чмодис почувствовал первый укол беспокойства. Сегодняшний подлый убийца отчего-то упорно не хотел нападать. Конечно, как и всякий дикарь, от сыпавшихся в его адрес оскорблений он постепенно закипал, но происходило это отчего-то уж очень медленно.
— ...Беззубый блоходав!
— Лопоухий глистоед!
— Цыплёнок криволапый!
— Змеюка подколодная!
— Трус косоглазый!
— Крыса-вонючка!...
К исходу пятой минуты этого бесконечного кружения Чмодис уже всерьёз заволновался. Чимальпайн упорно не переходил ту грань самоконтроля, после которой живут одними инстинктами. А если драться с ним таким, то какой в этом смысл? Таких, думающих, противников у марсианина было полно и там, внизу, в долине. Дикаря требовалось довести именно до бешенства. А оскорбления отчего-то заводили его слабо. Более того, Длинный Язык отвечал так быстро и изобретательно, будто специально готовился к этой словесной дуэли. Чмодис даже подумал, что ему может не хватить запаса индейских ругательств, а ругаться на марсианском было никак нельзя — этот экземпляр аборигена вполне мог потерять сознание от страха, приняв их за колдовство. Надо было срочно что-то придумывать.
— Жаба брюхоногая! Только квакать и способен!
— А ты мертвяк бродячий! Бледный, словно на тебя год птицы гадили!
— Плешивая крыса! Смердишь как тухлое яйцо!
— Сам ты, козёл, плешивый! Гаденыш яйцеголовый! Лысый головастик!
Чмодис обиделся. Вот не хотел, а обиделся. Может, потому что задумался и отвлёкся, попутно решая задачу доведения противника до бешенства, а может, потому что сам себе боялся признаться, насколько его, лысого, задевала жизнь среди сплошь волосатых аборигенов.
— Трусливое отродье тушканчика и мыши! — выкрикнул он новое оскорбление. Выкрикнул всего с секундной задержкой, но Чимальпайну каким-то чутьём уловил эту слабину.
— Лысый, лысый, выкидыш болотной крысы!
— Т-ты, задница... Ослиная задница!
— А ты гусак ощипанный! Все перышки растерял, а последние на башку привязал. Для красоты, да? Кря-кря-кря!
— Урод, недоносок, щенок, сопляк, задница...
— Я сдеру с тебя этот веник на память! Будет твоя кучапискули в моём вигваме вместо циновки для мокасин!
— Это качапатури!! Качапатури, убогий олигофрен!! — не сдержавшись, взорвался Чмодис.
Выкрикнул — и сразу чуть язык себе не откусил с досады. Эмоции вредны и губительны, это непреложный факт. Дикарь хоть рефлекторно и ответил новым оскорблением, но озадаченно задумался над значением неведомого ему слова «олигофрен»; а всю накопленную им злость и решимость вообще словно корова языком слизнула. Ситуацию требовалось срочно спасать.
— Обгаженный молокосос! Блохастый шакал! Вонючий койот! Облезлый кошак!
Длинный Язык, сосредоточенно нахмурившись и крепко сжав губы, молча двигался по кругу, но на последнее оскорбление что-то в его душе всё-таки всколыхнулось. И Чмодис торопливо принялся бить в эту точку.
— Слепой кутёнок, ты давно от материнской сиськи отполз?! Трусливый выкидыш блудливой кошки! Драный кошак, в кого ты такой косоглазый уродился? А, знаю! Твоя мамашка-кошка по весне под кустом с кроликом кувыркалась, да? Кися-кися-кися, хочешь морковку?
-АААААААА! — Заорал побагровевший индеец. Метнул в шамана один томагавк и со вторым наизготовку кинулся в атаку.
Марсианин, увернувшись от томагавка, тоже ринулся вперёд. Ринулся, как к родному. Лучшие признаки цивилизованности — полный контроль над собственным телом, мощный аналитический ум и владение мыслеречью — конечно, хорошая вещь. Но не в ситуации, когда ты такой один. После нескольких лет жизни в мире примитивов начинаешь особо ценить даже пару минут в обществе особи, действующей, не думая громогласно при этом. А то, что попутно приходилось защищать собственную жизнь придавало ситуации необыкновенно волнительную пикантность.
Он поднырнул под томагавк и ловко влепил дикарю унизительную пощёчину. Тут же схлопотал удар по рёбрам и с трудом увернулся от летящего сверху каменного топорика. Ещё с минуту виртуозно уворачивался от ударов томагавком, а затем подловил момент и, от греха подальше, выбил его из руки индейца. И сразу в ответ получил с размаху коленом в пах. Любой дикарь на его месте свалился бы, корчась от боли, на землю. Но только не марсианин Чмодис! Он вполне по-цивилизованному заглушил скрючивавшую тело боль, мысленно распрощался с интимными свиданиями на неделю, и пошёл бить по корпусу удивлённо замешкавшегося противника. Дикарь сперва, закрывшись, отступал, но затем неожиданно взвизгнул и кошкой вцепился в шамана. Царапаясь, пинаясь и кусаясь, они покатились по земле. Расцепились, вскочили на ноги и снова с яростью бросились с кулаками друг на друга.
Драка постепенно затягивалась. Юркий дикарь удивительным образом уворачивался от самых мощных и опасных ударов Чмодиса, и сам в свою очередь уже не раз весьма чувствительно доставал его. У Чмодиса уже были в кровь разбиты губа и нос, зудели и сочились кровью многочисленные укусы, очень болели рёбра с левой стороны. Но он не расстраивался. Наоборот, радостно сделал себе пометку в памяти, что с трусами драться гораздо интереснее. Всё-таки верна народная молва — загнанная в вигвам мышь совершенно непредсказуема!
Чмодис вообще весь бой открыто счастливо улыбался. Помимо присутствия рядом кого-то, кто действовал, не обдумывая каждый свой шаг, он наслаждался упоительным чувством азарта от хождения по грани реально смертельного риска, от ощущения схватки с самой судьбой. Он ведь не был ни сильнее дикарей, ни особо выносливее; даже способности к «ночному» зрению и мыслеречи нивелировались его белыми одеждами и боевым исступлением противников. Но он был умнее! И раз за разом выигрывал схватки, потому как никогда не терял над собой контроля, а так же постоянно анализировал и учился.
Вот и сейчас, получив от него удар в плечо, противник вдруг не отступил, а, используя инерцию, дважды крутанулся на месте. А на выходе из разворота Чимальпайн уже приготовился к выпаду вперёд. Не будь Чмодис марсианином, в темноте ночи он никогда бы не заметил в руке противника неведомо откуда взявшегося остро заточенного колышка. А так он сразу узнал этот приём — на животе ещё не до конца зажила рана от аналогичной заточки, полученной неделю назад, — и ответил на опережение максимально эффективным способом — с места нанёс в торс дикаря удар обоими ногами.
Противники раскатились. Но как опытные войны тут же вскочили на ноги и, чуть пригнувшись, замерли шагах в шести друг от друга. Индеец даже попутно умудрился подобрать один из своих томагавков.
И тут случилось то, чего не ожидал никто.
— Кхххххххх... Обоснованность вызова подтверждаю. Площадка для приземления идеальна. Рекомендую посадку по пеленгу. — На чистейшем марсианском языке вдруг громко прозвучало из радиопередатчика.
«Камень со светлячками — идол шамана!»
Чистая и оглушительно громкая мысль Длинного Языка вывела Чмодиса из столбняка, напомнив о неоконченном бое. Он быстро перевёл взгляд с радиопередатчика обратно на дикаря... и, дико и отчаянно заорав, рванулся наперерез. Широко вытаращенными глазами он видел, как тот медленно размахивается, как томагавк постепенно отрывается от его руки и, плавно кувыркаясь, плывёт по воздуху. Медленно-медленно, просто чудовищно медленно, но всё же недостижимо быстро. Чмодис сам летел в прыжке, уже понимая, что не успевает, не дотягивается...
Томагавк долетел до блока от пульта управления и с глухим звоном врубился в верхнее горизонтальное ребро. В тот же момент марсианин, закончив свой полёт, с глухим охом плюхнулся на землю. Но сразу вскочил, тяжело дыша и чуть прихрамывая, кинулся к радиопередатчику. Все индикаторы горели по-прежнему, каменный топорик увяз в дюралевом корпусе, не причинив особого вреда.
И тогда он плавно развернулся к дикарю. До хруста сжал кулаки и медленно пошёл ему навстречу. Карие глаза на его белоснежном с кровавыми потёками лице, окаймлённом слегка сбитым набок качапатури, полыхали такой лютой ненавистью, что индеец сам смертельно побледнел и задрожал всем телом. Не в силах оторвать взгляд от неотвратимо приближавшегося шамана, он при всём желании не мог заставить себя сдвинуться с места. И тогда этот неудавшийся подлый убийца сделал то, чего до него не делал ещё ни один индеец.
— Я больше не буду! — жалобно пропищал он.
Чмодис так удивился, что остановился. Пару секунд недоумённо пялился на расплывающуюся под ногами дикаря лужу. Но затем загоготал самым гнусным хохотом, на который только был способен.
— Поздно, трусливый червяк! Теперь я растерзаю тебя на кусочки!
Зря он это сказал. Пока он надвигался на Чимальпайна с мощью и неотвратимостью Рока, индеец шевельнуться не мог от суеверного ужаса. А ведь даже дети знают — если угроза в атаке приостанавливается да ещё разговаривает, то она вполне земная и от неё вполне можно убежать. Чем Чимальпайн тут же и занялся.
— Стоять, мразь! Убью!! Ни с места, урод! — возмущённо взвизгнул марсианин и бросился вдогонку.
— Сам урод! Скунс облезлый! Поганка бледная! — чисто рефлекторно отозвался индеец, как заяц петляя из стороны в сторону от следовавшего по пятам пылающего местью марсианина.
— Стоять, вшивый молокосос!
— Козёл пришибленный!
— Кошачий выродок!!...
Хоть и велико было плоскогорье Тау-Чикато, а бежать бедному индейцу было некуда. Слева была пропасть, справа раскинул золотые щупальца говорящий и светящийся неземным зелёным светом идол шамана; впереди — огромный серый тотем того же шамана, а позади невысокие скалы да спуск в долину. Можно было бы рвануть вдаль мимо тотема или вниз по дороге на равнину, но проклятый шаман был более длинноног и на прямых отрезках быстро его догонял. Оставалось одно — зигзагами петлять по кругу.
— Стоять, крысёныш!
— Фиг тебе, лысый ишак!
— Догоню! Убью! Тухлая кабанья отрыжка!
— Цыплёнок отмороженный! Не догонишь! Не убьёшь!
Силы индейца быстро истощались. Он уже не так уж быстро бежал, не так уж часто метался из стороны в сторону. И всё же, несмотря на усталость, по-прежнему оставался шага на три впереди своей смерти — шаман, оказалось, был тоже не железный.
— Стой... фух... гадёныш... Уфф. Я тебя... ффу... убью. Фух, — на пятнадцатой минуте погони выговаривал Чмодис. По-прежнему вышагивать вслед за неугомонной жертвой его заставляла только жажда мести, неугасимым пламенем полыхавшая в душе.
— Не догонишь... Фу... Фу... Не убьёшь... Фу-у... Жаба ты... уф... пучеглазая... — хрипя, отрывисто отвечал ему индеец. Его упорно переставлять ноги заставлял неутихающий ужас, регулярно подпитываемый угрозами из-за спины.
Но вот случилось то, что было неотвратимо — в темноте ночи Длинный Язык неудачно ступил на выступавший из земли камень, подвернул ногу и упал. С быстротой черепахи доковылял к нему возрадовавшийся Чмодис. И сразу принялся жестоко избивать его ногами. Точнее — ногой, правой, той, что ещё получалось оторвать от земли.
— Мерзавец. Подонок. Сволочь. Дебил. Кретин. Урод. Дикарь. Э-э-э... Мерзавец. Подонок. Сволочь...
При каждом ударе индеец страшно корчился и стонал. Не от боли, нет — удары уставшего марсианина были слабы, да и сам Длинный Язык от изнеможения давно не чувствовал собственного тела. Но шаман ругался на неведомом Чимальпайну марсианском, а бедный индеец с детства очень боялся колдовских проклятий...
Наконец жертва даже вздрагивать перестала. Как марсианин, Чмодис был вполне удовлетворён. Но как великий шаман Кецалькотль — ещё нет. Замерев, он вспомнил тренировки по аутотренингу, сосредоточился и собрал воедино все оставшиеся силы. Нагнулся, схватил дикаря за грудки и одним рывком поднял того на ноги. Отработанным на общеплеменных молитвах движением разорвал на нём одежду, обнажив левую половину груди.
— Стой, — приказал он, удерживая Чимальпайна левой рукой и отводя правую для удара прямой ладонью.
— Зачем? — Едва слышно прошептал разбитыми губами индеец.
— Я приношу твоё сердце в жертву Чиисейсу, великому Богу-Солнце!
— Ик, — сказал индеец и потерял сознание.
Кецалькотль-Чмодис смачно выругался. Но опять сосредоточился, собрался с силами и снова поднял жертву на ноги. Держать его на весу было страшно неудобно, потому несколькими хлёсткими ударами по щекам он привёл Чимальпайну в чувство.
— Стой смирно!
— Зачем... — Опять выдохнул индеец.
— Убивать буду, — мрачно процедил марсианин, снова прицеливаясь для вырывания сердца.
— Ик.
И жертва опять потеряла сознание, мешком рухнув к ногам своего палача.
Чмодис в сердцах так и плюнул. Но он был не из тех, кто отказывается от намеченного. В третий раз он собрался с силами, в третий раз поднял Чимальпайна, в третий раз привёл того в чувство.
— Стоять!!
— Зачем...
В этот раз поумневший марсианин ему ничего не ответил. Но дикарь всё равно сказал: «Ик!», и... испустил дух.
Так великого шамана Кецалькотля ещё никогда не оскорбляли.
Минуты три он ругался самыми грязными словами двух языках, периодически пиная дикаря. Потом ещё около минуты стоял, растерянно и разочарованно глядя на лежавший у его ног труп. Напоследок ещё разок его злобно пнул, затем коротко решительно выдохнул и выкинул неудавшееся жертвоприношение из памяти. Вспомнив о сообщении, торопливо развернулся к радиопередатчику. И в этот момент всё плоскогорье озарилось ярким светом — в воздухе висела целая эскадрилья космолётов.
Чмодис вздрогнул и едва не упал от внезапно накатившей слабости. Сердце же его наоборот, забилось так сильно и часто, что едва не выпрыгнуло из груди. Отрывисто дыша ртом, непроизвольно растягивавшемся в счастливой улыбке, он заозирался на такие долгожданные космолёты, вернее, на слепящие прожектора в круглых днищах каждого. Боясь поверить глазам своим, пошёл вперёд, к суперантенне, такой похожей в этот момент на взлётно-посадочную полосу. Пошёл медленно, на подрагивающих от усталости и волнения ногах, попутно стирая кровь с лица и неловко вытирая руки об изорванное в схватке одеяние. Но с каждой следующей секундой шаг его становился увереннее, спина прямее, а лицо твёрже. И только карие глаза всё ярче светились от счастья. Он добился, он дождался — они прилетели. Сейчас они приземлятся и заберут его. Заберут его на Марс, домой. Домой, наконец-то домой!
Но космолёты всё так же парили метрах в тридцати над землёй. Парили торжественно-официальным строем в форме треугольника, парили совершенно неподвижно. А затем с небес прозвучал бесстрастный голос:
— Ты не марсианин.
Счастливый Чмодис не сразу понял, что было сказано, а когда понял — опешил. Переводя взгляд с прожектора на прожектор, ошарашено залепетал:
— Что? Да нет же, нет, Кецалькотль марсианин. Кецалькотль настоящий марсианин! Вы же сами прилетели по сигналу, это Кецалькотль сигнал послал. Это Кецалькотль починил передатчик после аварии... Гм.
Он досадливо тряхнул головой, мысленно обругав себя за глупость — надо же, за время жизни с дикарями своё настоящее имя позабыл! Прочистил горло и, старательно выговаривая на уже слегка подзабытом марсианском, представился официально:
— Извините. Я — Чмодис 358870921-й, сын Фребда 650020482-го и Гремны 409892376-ой, тридцати шести универсальных лет от роду, полноправный гражданин Марса, бортинженер-связист 313-ой научно-исследовательской межпланетной экспедиции, после каскадного отказа более половины систем жизнеобеспечения совершившей вынужденную посадку на этой планете...
— Ты не марсианин, — несколько растягивая слова перебил его голос сверху.
Чмодис совсем растерялся. После выматывающего боя с индейцем и оглушающего факта прилёта спасателей в его голове царил полный хаос и он никак не мог понять что происходит. Почему его не узнают?? Почему к нему обращаются напрямую, как к дикарю?! Как же так, неужели он настолько изменился? Он же и по-марсиански разговаривает, и на свет прожекторов вышел совершенно безбоязненно. Да и вообще, на дикаря он ничуть не похож, даже внешне. Неужели не видят: он же белый!
— А! Это просто моя качапатури, — наконец, осенило марсианина. — Подождите, сейчас Кецалькотль... то есть, Чмодис сейчас её снимет.
Он торопливо дёрнул шнурок под подбородком. Но, видимо, потянул не за тот конец, и бантик, вместо того чтобы развязаться, затянулся в узел.
— Сейчас, сейчас, — приговаривал он, мучаясь с узлом. Наконец, выдирая мятые перья, просто стянул свою качапатури через голову. Суетливо отёр от налипшей пыли и мусора свой голый череп.
— Вот! Теперь видите? Чмодис марсианин!
— Ты не марсианин, — с едва различимым высокомерным оттенком, опять повторил бесстрастный голос сверху.
Чмодис растерянно нахмурился. А затем просветлел лицом:
— Понял! О, не обращайте внимания, это просто лёгкий загар! Смотрите, ниже Чмодис по-прежнему белоснежен!
И он, путаясь в рукавах, быстро стянул с себя порванную по многих местах рубаху.
— Ты не... — уже явно издеваясь снова начал повторять голос сверху, но Чмодис его перебил, торопливо дёргая узел на штанах:
— Подождите, подождите, сейчас Чмодис разденется весь!
— Не надо! — поперхнулся голос сверху. Но сразу же, выправившись, с достоинством пояснил:
— Твоё происхождение сомнений не вызывает. Но больше ты не достоин высокого звания марсианина. — Последовала многозначительная пауза. — Мы все видели, КАК ты убил то разумное существо.
— Что? Этого дикаря? Да ведь он... Да Чмодис просто... А... Оооооо...
Чмодис так и замер с распахнутым ртом и с приспущенными штанами. Сначала его мозг, как молния, пронзило воспоминание о традиционных принципах поведения, так ценимых в марсианском обществе. А затем он неожиданно чётко представил, как сам минуты назад выглядел со стороны в глазах цивилизованного марсианина. От охватившего душу ужаса всё внутри будто окаменело и оборвалось. Но шок — тоже эмоция. Потому, подталкиваемый инстинктом самосохранения, Чмодис постарался поскорее взять себя в руки. Неторопливо подтянул обратно штаны, встал как на допросе, ноги на ширину плеч и руки за спиной. Попытался кинуть мысль-отчёт вверх, но то ли металл обшивки кораблей был слишком плотен, то ли его мыслеречь сознательно игнорировали.
— Уважаемые соотечественники, — старательно безразличным голосом заговорил он, слегка растягивая слова и торопливо пытаясь придумать хоть что-то правдоподобное. А чтобы показать всю искренность своего раскаяния, он попутно перешёл на прямую речь. — Мне крайне неловко, что вы стали свидетелями этой постыдной сцены, этого недостойного выброса эмоций. За четыре года жизни на этой сумашедшей планете мне пришлось пережить очень многое, но мои моральные устои всегда оставались непоколебимыми. Но усталость накапливалась, и сегодня... сегодня случилось непоправимое. Поверьте, это было совершено вынужденно, по стечению обстоятельств. Это была самооб... Гм.
Прервавшись на полуслове, он сделал небольшую паузу и слегка трагическим голосом принялся излагать озарившую его мысль:
— Это была исключительно вынужденная мера. Понимаете, на этой отсталой планете нет ни единого психоаналитика, и Кецалькотль... то есть, Чмодис, почти четыре года был вынужден избавляться от осадка эмоций доступными ему средствами. Это... это была персональная Комната Крика. Да. И организовал Чмодис её специально здесь, на безжизненном плато, как и положено — вдали ото всех живых существ. М-м-м... А на то убийство Чмодис просит вас не обращать внимания, оно тоже было совершено строго по правилам. Это было не разумное существо, а животное. Да, просто местное животное. А выплеск накопившихся эмоций на неразумное животное в Комнате Крика не запрещается. Вот. Кстати, я готов уплатить штраф за браконьерское использование местной фауны!
Некоторое время над Тау-Чикато царило безмолвие, а затем с небес сурово прозвучало:
— Это «животное» разговаривало.
— Нет! То есть, да... — Марсианин нервно облизнул враз пересохшие губы. Сколько времени они за ним наблюдали? Для радиоприёма в передатчике был предусмотрен отдельный контур, и в отсутствие внешней антенны максимальный радиус приёма сигнала не превышал десяти километров. А сообщение о заходе на посадку прозвучало громко и чисто, даже очень чисто. О великий Чиисейс, сколь многое они увидели?
— Да, оно умело разговаривать. Но... но это просто специфическая особенность местной фауны. А по уровню развития этот дикарь всё равно остаётся животным.
Сверху задумчиво уточнили:
— Значит, дикарь — животное. А Чмодис 358870921-й ему отвечал. Отвечал на его языке.
— Нет! То есть, да... — Напряжённо признал марсианин, пытаясь справиться с бешенным пульсом. То, что к нему обратились косвенно и по имени внушало надежду, но, отойдя от первого шока, сейчас голова быстро переполнялась самыми разными мыслями, прямо таки сочащимися дурными предчувствиями, страхом и отчаянием. Внешнее спокойствие давалось ему всё труднее.
— Да, я с дикарём говорил... Но это было не по моему желанию! Это, понимаете, традиция у дикарей такая — перед убийством объяснить своему против... своей жертве, насколько она плохой... дикарь.
— Традиция? — с заметной ноткой удивления переспросил голос сверху. — Чмодис так хорошо знал этого дикаря?
— Нет! — уверенно помотал головой марсианин.— Я впервые его вижу.
— На нём такая же одежда, как на Чмодисе, — коварно заметил голос сверху.
— Да нет, нет, что вы! У него штаны с узором и на рубахе вставки из кожаных косичек. В моём племени одеваются совсем иначе.
— В твоём племени??
— Ой... — Марсианин за секунду зажмурился и легонько прикусил собственный язык. Его гулко стучащее в груди сердце преисполнилось самых ужасных предчувствий, но он всё же попытался взять себя в руки.
— Понимаете, после смерти всего экипажа мне потребовалось использовать живую силу дикарей. Чтобы эффективно управлять ими, я был вынужден поселиться с ними и изучить их традиции...
— Чмодис живёт вместе с дикарями?! — Голос сверху уже даже не пытался приглушить своё изумление.
— Нет! То есть, да. Нет, всё-таки, нет. То есть, да, но не совсем, — срывающимся голосом залепетал марсианин. — Кецалькотль жил с ними, но отдельно от них. Я даже с ними почти не общался! Так, только иногда, когда требовалось поруководить ими или когда Кецалькотль должен был для них шаманить...
— Чмодис шаманил перед дикарями?!?!
— Нет! Не так! — отчаянно выкрикнул марсианин. Задыхаясь от волнения, судорожно отёр вспотевшую голову. Он уже почти буквально чувствовал, как земля уходит у него из-под ног.
— Вы не понимаете... Это всё очень сложно. Да, я жил среди них, но только для того, чтобы использовать их как рабочую силу. Это для лучшего управления дикарями я назвался шаманом, и потому мне приходилось шаманить. Шаман обязан шаманить, это традиция. Но в душе я всё равно оставался истинным марсианином, дикари даже прозвали меня Каменноликим! Мне приходилось жить среди них, но Кецалькотль оставался прежним, Кецалькотль их традиции никогда не принимал. То есть, это Кецалькотль был вынужден их соблюдать, но Чмодис в них никогда не верил! Это я просто маскировался, притворялся таким же как они. То есть, они верили, что я такой, а на самом деле я другой. Кецалькотль не такой, Кецалькотль на самом деле Чмодис, а Чмодис прежний, Чмодис марсианин...
Чувствуя, что уже несёт полную ахинею, марсианин замолчал. Опустил голову и уставился подёргивающимся взглядом в землю. Умом он понимал, что ему надо быть спокойным и выдержанным, но нервы уже не выдерживали. Когда голос сверху не заговорил и через минуту, он опять начал отчаянно оправдываться, затравленно переводя взгляд с одного слепящего прожектора на другой, слегка взмахивая в волнении руками и временами непроизвольно срываясь на крик:
— Я выжить хотел! Понимаете? Выжить! Здесь дикий мир, здесь либо ты, либо тебя, иначе никак... А я остался один, совсем один. Я был обязан научиться их понимать, в их мире я был ВЫНУЖДЕН жить по их традициям! Без туземцев я не смог бы переправить сюда космолёт, построить антенну, позвать вас. Поймите же: у меня не было другого выхода! Я хотел выжить и вернуться! Мне была необходима помощь, любая помощь, любая... Мне и сейчас нужна помощь, ВАША помощь! Признаю: да, я болен. И мне нужна помощь!! Заберите меня на Марс и лечите! Заберите меня домой... только заберите... пожалуйста, заберите...
Наконец он затих и замер, невидяще глядя вверх в ожидании ответа, и чувствуя, как больно сжимается сердце в предчувствии этого самого ответа.
И вот ответ прозвучал. И был он холоднее космического пространства.
— Чмодис пока недостоин. Чмодис должен работать над собой.
Космические корабли сразу, как по приказу, начали перестроение в полётный клин.
— Не-е-ет... — неверяще простонал Чмодис. — Во имя гуманизма, пожалуйста, заберите меня.
Клин кораблей, цинично не выключая освещавших плоскогорье прожекторов, начал плавно набирать высоту.
— Во имя прав марсианина, вернитесь! — Протягивая им вслед руки, закричал Чмодис.
Постепенно набирая скорость, спасательная экспедиция полетела на восток.
— Именем Чиисейса, великого Бога-Солнце, приказываю: вернитесь!! — истерично завизжал Чмодис, уже не отдавая отчёта в собственных поступках.
И тут клин кораблей замер! А затем один звёздолёт вышел из строя и начал стремительно снижаться!
— Да, да, да. Спасибо, спасибо тебе, Чиисейс. Я принесу тебе в жертву тысячу... нет, пять тысяч индейцев, — зашептал марсианин, целуя висевший на шее амулет. Радостно протянул руки вверх, к высоко зависшему космическому кораблю.
— Заберите меня! Заберите!
Из днища космолёта вырвался зелёный луч телепорта. И... промахнулся.
— Мазилы косоглазые, — ругнулся вполголоса Чмодис, с завистью глядя как исчезает в телепортационном луче его старый разбитый космолёт. Замахал руками:
— Эй! Я здесь! Здесь!
Зелёный луч ударил во второй раз. И опять промахнулся!
— Да вам явно надо кулаком по морде прицел выправить...
Марсианин замолчал, не закончив ругательство. Глядя, как телепортационный луч качнулся вправо и поплыл вдаль, «съедая» золотое полотно суперантенны, он внезапно понял, что там, наверху, никто не промахивался. И тогда, действуя на одних инстинктах, он рванул вперёд и уселся верхом на блок радиопередатчика.
— Заберите меня, заберите меня, заберите меня, — как заклинание повторял он, следя за приближающимся слева зелёным лучом. Пусть грузовой отсек в космолётах был полностью автономен, пусть он плохо отапливался, пусть там не было пищевых синтезаторов — он уже был готов на всё, лишь бы вернуться на Родину.
«Доев» золотую суперантенну, луч замер перед радиопередатчиком. Качнулся влево, качнулся вправо. И погас. А вскоре, восстановив целостность, клин спасательной экспедиции, по-прежнему издевательски не выключая прожекторов в днищах, стремительно полетел в сторону востока.
— АААААААААА!!!
Впервые в жизни Чмодис рыдал в голос, катаясь по земле и суча руками и ногами...

Давным-давным-давно, плюс три месяца, плюс ещё три года...

— Хэй-я! Хэй-я! Хэй-я! — непрерывно неслось со всех сторон.
Это народ ацтеков так, горячими приветствиями, выражал вождю свою любовь. Да и как его было не любить? Ведь это при его правлении ацтеки начали процветать, при нём настали сытные времена. При нём они прославились как самые воинственные и непобедимые. При нём же у ацтеков появился новый, единый для всех племён, очень могучий и очень-очень кровожадный бог-солнце Чиисейс. И это при нём же во имя общенародного блага в жертву этому Чиисейсу начали приносить не только чужаков, но и соплеменников. А потому каждый считал своим долгом, торопливо выскочив из вигвама, выказать своё уважение и любовь очень обидчивому и злопамятному вождю.
— Хэй-я! Хэй-я! Хэй-я!
А вот вождь отвечал на столь горячую любовь своего народа напускным равнодушием. Лишь правая его рука, как дань традиции, была вскинута открытой ладонью вперёд, но большего и не требовалось. Его малое качапатури из крашенных перьев самолично пойманного живьём орла порождало всеобщую зависть. Его гордая осанка могучего война вызывала невольное уважение. Его лицо было пугающе неподвижно, квадратный подбородок был высокомерно приподнят, тонкие губы были по-воинственному крепко сжаты. А раздражённый, придирчиво зыркающий по сторонам из-под полуприкрытых век взгляд его серых, как грозовая туча, глаз ввергал в трепет. И вообще, при первом же взгляде на него становилось ясно, что это неторопливо шествует по своим делам хозяин всего и вся, великий и могучий вождь всех ацтеков Гайавата — Каменный Лоб.
— Хэй-я! Хэй-я!
— ХЭЙ, НЯК!!
Гайавата дёрнулся как от укуса осы — не уважают! Резко крутанувшись на месте и злобно оскалившись, он вонзил острый взгляд в толпу соплеменников. Однако ацтеки тут же дружно прекратили приветствия и так же дружно заспешили по личным делам. Вождь аж затрясся от заклокотавшей в душе ярости, но затем неимоверным усилием воли взял себя в руки. Обидчика он найдёт потом, найдёт обязательно, за три года правления у него уже выработалась хорошая память на голоса. А сейчас он спешит, сейчас ему некогда. Следуя новозаведённой традиции поведения вождя, опять надел на лицо маску надменного равнодушия и неторопливым шагом двинулся дальше, с трудом сдерживая желание перейти на бег. О духи предков! Только бы ему успеть...
Лишь каким-то чудом он только что узнал, что сегодня великому шаману Кецалькотлю должен принести выполненный заказ золотых дел мастер. Новый мастер, из далёкого-предалёкого племени Горных Козлов, совсем недавно завоёванного ацтеками. Предыдущих пятерых мастеров, не выполнивших правильно заказ, Каменноликий собственными руками разорвал на мелкие-мелкие кусочки; после каждого четверым скво по полдня приходилось отмывать его вигвам от крови. В участи нового ремесленника Гайавата не сомневался ни секунды, потому так и спешил. В последние годы великий шаман не угодивших ему индейцев по-зверски убивал отчего-то всегда в одиночестве и только в своём вигваме. Гайавата никак не хотел и в этот раз пропустить сие увлекательнейшее зрелище.
Вот бесконечные ряды плотно стоявших вигвамов прервались, словно томагавком обрубленные, и Гайавата выскочил на буйно заросший травой луг. Выскочил — и сразу невольно замедлил шаг. Казалось, здесь стихал даже шум Теотехуакана, огромного поселения, раскинувшегося во все стороны вокруг этого луга. Круг безопасности — так называл этот луг великий шаман. Но безопасности Каменный Лоб здесь как раз не ощущал, наоборот, все вокруг буквально кричало об опасности. После мешанины жилищ индейцев здесь было СЛИШКОМ пусто. Лишь впереди, на расстоянии чуть большем полёта стрелы, стоял вигвам Каменноликого, но он как раз и пугал более всего. Неправильный это был вигвам. Каменный. С четырьмя прямыми стенами. С плоской соломенной крышей. С очень плотно утрамбованным глиняным полом. А ещё в нём всегда было мрачно и немного сыро. Брррр, хуже чем в могиле...
Шагов за десять до вигвама шамана Каменный Лоб приостановился, привёл мысли в порядок — при Каменноликом лучше всего думать только о самом необходимом, это он давно заметил. Невольно робея, подошёл к занавешенному хорошо выделанной кожей проёму. По традиции старательно вытер ноги о шкуру ягуара, расстеленную на пороге. Приподнял было руку, дабы постучать в специальную дощечку, но, скосив взгляд на любопытствующие лица за пределами луга, вовремя опомнился. Он же великий вождь всех ацтеков! Он может ходить куда захочет и когда захочет! Даже к шаману... иногда... На всякий случай прислушался к тишине внутри жилища. Решительно выдохнул и, приняв вид полной невозмутимости, неспешно вошёл внутрь.
— Хэй-я, шаман!
— Хэй-я, вождь, — негромко ответствовал Кецалькотль из глубины просторного помещения.
— Проходи, садись.
Сейчас, солнечным утром, четыре совсем невысоких, но очень широких оконца в стенах под самым потолком пропускали достаточно света, и он сразу, без паузы на привыкание, смог разглядеть две разноцветные гостевые циновки, расстеленные на полу рядом с Кецалькотльой — одна чуть слева и на шаг позади него, вторая в двух шагах перед ним. Шаман явно заранее предвидел приход вождя ацтеков. Что ж, как всегда.
Сам шаман казался очень усталым, злым и напряжённым, будто опять всю ночь шаманил на благо великого народа ацтеков. Нет, выглядел-то Кецалькотль, как всегда, невозмутимо-спокойным, вот только за три года, прошедших со времени внезапной смерти Чибиабоса и падении божественного света с небес на голову Гайаваты, он научился распознавать настроение Каменноликого по мельчайшим деталям. В обычный день вождь поостерёгся бы даже близко подходить к шаману в таком состоянии, но сегодня — сегодня это, наоборот, радовало. Если шаман злой, значит скоро появится труп — это была надёжная ацтекская примета.
Мысленно вознося благодарность духам предков за то, что успел дойти вовремя, Гайавата чинно прошествовал вперёд и, скрестив ноги, уселся позади Кецалькотля. Как всегда в присутствии великого шамана, привычно выкинул из головы все лишние мысли, оставив только терпеливое ожидание увлекательного и поучительного зрелища.
Впрочем, ждать пришлось совсем недолго.
— Входи, Горбоносочгук, не бойся, — неожиданно и довольно громко произнёс шаман.
На улице кто-то споткнулся на ровном месте, удивлённо закашлялся. Затем кожаное полотно, занавешивавшее дверной проём, выгнулось бугром и постепенно сползло в сторону, являя взгляду узкую задницу, обтянутую давно нестиранными штанами. Обладатель этой задницы, живописно заляпанной разноцветными пятнами, долго пятился вперёд, наконец развернулся и оказался довольно неопрятным пожилым индейцем лет тридцати. Он был одет в довольно грязную самотканую рубаху с оборванными по локоть рукавами, имел заскорузлые, землистого цвета руки, очень длинные, висящие сосульками седоватые патлы и небольшую, на удивление чистую и аккуратно подстриженную кучерявую бороду. Почти до земли согнувшись под тяжестью несомой чаши, он доковылял до шамана, с кряхтением установил её перед ним. Облегчённо выдохнул, с хрустом в позвоночнике выпрямился, промолвил традиционное: «Хэй-я», и опустился на циновку, весь аж светясь от гордости.
Каменный Лоб испытал смешанное чувство сожаления, восхищения и отвращения. От золотых дел мастера ужасно воняло козлятиной, потом и табаком, уже за одно это его стоило бы убить. Но, скорее всего, никакого убийства сегодня не будет, мастер заказ шамана выполнил. Причём, выполнил качественно, чаша была изумительно красива. Круглая, удивительно широкая и совсем-совсем неглубокая, похожая на огромную миску, она буквально завораживала. У неё было необычное массивное четырёхугольное основание, покрытое живописными барельефами; необычно плавный изгиб стенок, необычный ободок, загнутый наружу, и очень, очень гладкая внутренняя поверхность. Казалось, мастер само солнце снял с небосвода и им выплавил эту емкость, и оттого золотая чаша сияла живым огнём даже в сумрачном помещении неправильного вигвама Каменноликого. Даже три каверны в ободке, расположенные строго на одинаковых расстояниях друг от друга, не портили впечатления, а наоборот, дополняли общую необычность вида. Такой красоты вождь всех ацтеков никогда прежде не видел.
А вот великий шаман, оказывается, видел.
— Переделать!
И у золотых дел мастера, и у вождя всех ацтеков одинаково округлились глаза. Гайавата впервые видел, чтобы всемогущий и беспощадный Кецалькотль давал кому-либо второй шанс. А вот Горбоносочгук, похоже, впервые видел, чтобы его работу возвращали.
— За-за-зачем переделать? — В шоке, заикаясь, выговорил он. Но уже спустя мгновение возмущённо затарахтел, энергично подкрепляя каждое слово размашистыми жестами:
— Зачем переделать, спрашиваю?! Почему переделать?! Куда переделать?! Чаша хороший, чаша красивый! Чаша со всей сторона правильный! Я пол-луна спина не разгибал, ночей не спал, только твой заказ делал! Сам заказал такая дурная форма, теперь получай, что заказывал. Забирай молча!
Гайавата облегчённо выдохнул и сдержал просящуюся на лицо довольную улыбку. Какой глупый ремесленник, удачи своей не понял, выпавшим шансом не воспользовался. Значит, убийство сегодня всё-таки будет. Может быть, даже — зверское.
— Эта чаша мала. — Каменноликий был невозмутим. Как всегда.
— Этот чаша большой! — Негодуя, возразил Горбоносочгук.
— Эта чаша мала.
— Этот чаша большой!! — Тряся бородой и сверкая глазами, упорно не соглашался золотых дел мастер.
— Эта чаша мала.
— Этот чаша большой!!!
— Эта чаша мала, — опять терпеливо повторил шаман. И, наконец, разъяснил: — Она меньше, чем заказывал Кецалькотль.
Но возмущённый до глубины души ремесленник не унимался.
— Это большой чаша, говорю тебе! Ты мне мозга не дури. Какой чаша заказал, я такой чаша сделал. Четыре веса потратил, большой чаша значит. Я хорошо традиция знаю!
Каменный Лоб подобрал отвисшую челюсть и, совсем успокоившись, даже с умилением слегка улыбнулся. Какой тупой индеец, однако! Похоже, его убийство сегодня будет не просто зверским, а особо зверским. В Теотехуакане все-все-все, даже дети малые, знают, что шаман всегда прав. ВСЕГДА. А кто пытается с этим спорить, тем беспощадный Кецалькотль приводит окончательное доказательство их неправоты.
Но пока шаман с убийством не торопился, а, протяжно вздохнув, попытался донести свою претензию другими словами:
— Горбоносочгук по заказу Кецалькотля должен был сделать БОЛЕЕ крупную чашу.
— Э! Уши прочисть, глаза протри! Это большой чаша и есть! Ты вообще, не учи мастера в чаша разбираться. Мой дед вся жизнь чаша делал, мой отец вся жизнь чаша делал, я чаша вся моя жизнь делаю. Я лучше тебя знаю, сколько на неё золото извёл. Всё по традиция, самим великим Прародителем Горным Козлом оставленной, сделал! Забирай чаша, плати как обещал и не тревожь меня больше!
Великий шаман замолк надолго, глубоко и шумно дыша. А Гайавата довольно прищурился, прикидывая, как этого нахала и невежду Кецалькотль убивать начнёт. Сразу руки-ноги переломает или сначала изобьёт в своей манере? Или опять сперва скальп снимет? Хм, любопытно кстати, и чего это шаман в последний год так полюбил скальпы со своих жертв живьём снимать? Куда они ему, если он ими никогда ни перед кем не хвастает и с собою не носит? Или все-таки носит?... Гайавата покосился на лысую как колено голову шамана, сейчас совсем не различимую под густо уложенными перьями его большого качапатури. Вздрогнул, и даже легонько головой потряс, прогоняя шальную мысль. Фу, мерзость какая. Нет. Нет-нет, быть того не может. А скальпы снимает шаман для дела, человек от высыхания голого черепа мучается сильнее. Предыдущие ремесленники, говорят, вопили очень долго.
— Эта чаша должна быть больше, — вновь заговорил Кецалькотль, для большей понятности слегка растягивая слова.
Золотых дел мастер непонимающе захлопал глазами. Затем перевёл взгляд на сияющую золотом чашу. В сомнении склонив набок голову, посмотрел на неё с одной стороны, с другой. И пренебрежительно отмахнулся:
— Э, не придирайся ко всякий мелочь! В сложный работа всегда так: капля мимо капнул, стружка в сторона отлетел. Обычный дело, понимаешь? Считай, почти-почти четыре веса ушло. Всё равно большой чаша ведь, да?
— Эта. Чаша. Размером. Меньше. Чем. Заказывал. Кецалькотль, — предельно терпеливо повторил шаман, внушительно проговаривая уже каждое слово. Но суть претензии до ремесленника всё равно не дошла. Он несколько раз растерянно перевёл взгляд с шамана на золотую чашу и, чуть не плача, запричитал:
— Слушай, зачем обижаешь, уважаемый? Пол-луна работал, спина не разгибал, весь свой золото извёл. Чуть голова не сломал, твоя дурной форма делая. Забирай своя чаша, не мучь меня больше! Не нравится — переделывай чаша сам!
Перья на голове шамана нервно дёрнулись, и вождь всех ацтеков радостно подался вперёд. Сейчас, сейчас убивать начнёт! Ну! Ну... Нет. Шаман наклонился вперёд и, водя руками над диковинной чашей, принялся наглядно объяснять.
— Кецалькотль заказывал Горбоносочгуку большую чашу именно такой формы. Это Горбоносочгук сделал правильно. Горбоносочгук хороший мастер. Но Кецалькотль заказывал чашу вот такой высоты и вот такой ширины. Эта чаша меньше. Надо сделать больше. Надо переделать.
Тихонько выдохнув ошарашенное: «О!», ремесленник надолго застыл, глядя в одну точку над чашей. Затем повторил жест шамана, обводя должный размер, медленно поднял взгляд на Каменноликого.
— Зачем уважаемому такой большой и совсем неглубокий чаша?
— Кровь сцеживать... — вырвалось у Кецалькотля.
У Гайаваты от утробного голоса шамана сперва по спине пробежало стадо ледяных мурашек, но затем сердце забилось быстрее и радостнее. Да, да, да! Ну теперь точно: ещё чуть-чуть — и ремесленнику наступит смерть!
Но вот золотых дел мастер намёка не понял и радостно всплеснул руками:
— Кровь? Э, дорогой, закажи у меня обычный чаша! Золота надо всего два веса, а кровь влезет куда больше! Закажи, не пожалеешь!
Секунда утекала за секундой, кончики перьев на большом качапатури шамана мелко дрожали, но больше ничего не происходило. Вождь всех ацтеков даже с недоверием покосился на Кецалькотля. Ну? Убивать же пора! Почему он медлит? Неужто, эта диковинная чаша для Каменноликого так важна? Хотя... Шаман много разных диковинных вещей делает. Шаманит только ночью, за звёздами следит с помощью камней на земле, диковинный храм построил из огромных отесанных камней, да ещё каждую третью ступеньку залил золотом. Зачем, почему, для чего?...
От раздумий, как обычно, быстро начала болеть голова, и тогда Каменный Лоб, зажмурившись и легонько потрясши головой, решительно прогнал все лишние мысли прочь. Шаману всегда нужно доверять, шаман умный, шаман никогда и ничего зря не делает... Хотя, вот этого ремесленника убить давно пора!! А для новой чаши ему нового мастера найдут.
Каменноликий, однако, сегодня был необычайно благодушен.
— Кецалькотль заказывает сделать новую большую чашу вот такой высоты, вот такой ширины. Горбоносочгук сделает?
— Нет, не получится, — коротко нахмурившись, замотал головой индеец.
— Почему?
— Э, глупый ты. Золото — очень мягкий и тяжёлый. У такой твой чаша стенка будет совсем тонкий. Будешь чаша с кровью поднимать, чаша — чвак! — и сломается. Во! Традиция знать надо.
Каменный Лоб уставился на важно вздёрнутый вверх грязный и заскорузлый палец ремесленника постепенно наливающимся кровью взглядом. Смертельное оскорбление! Негодуя, перевёл взгляд на Кецалькотля — чего же он ждёт? Прежде он без предупреждения убивал и за меньшее!
— Пусть Горбоносочгук сделает стенки новой чаши прочными.
— Нет, — опять замотал головой золотых дел мастер. — Если стенка делать прочной, на дно золото совсем не останется. Зачем шаману чаша без дна, э?
— Пусть Горбоносочгук возьмёт больше золота и сделает прочной всю чашу, — по-прежнему терпеливо, но уже заметно устало уточнил Каменноликий.
Однако ремесленник был категоричен:
— Нет. Больше нельзя. Один большой чаша — четыре веса золота. Это традиция.
— Для этой чаши Горбоносочгук должен взять больше золота.
— Э! Индейским языком тебе говорю: нельзя! Традиция такой, понимаешь?
От опять повисшей паузы у Гайаваты тоскливо заныли зубы. Нет, опять шаман этого наглого ремесленника не убьёт. Раз сразу не убил, то теперь уже не убьёт. Новую старую традицию объяснять начнёт. Шаман большой мастер вспоминать всеми давным-давно забытые традиции.
— Знай, о Горбоносочгук, разговаривал Кецалькотль с духами предков, и открыли они Кецалькотлю давно забытую племенем Горных Козлов традицию... — торжественно, слегка нараспев, начал говорить Каменноликий, но был сразу же перебит золотых дел мастером:
— Обижаешь, уважаемый! Мы весь свой традиция хорошо помним. Один веса — малый чаша, два веса — обычный чаша, три веса — средний чаша, и большой чаша — четыре веса! Никакой другой традиция от начала времён не было.
У шамана резко дёрнулась голова. Закипающий от злости и нетерпения Гайавата торопливо предвкушающее подался вперёд — сейчас, сейчас убийство будет! Но — нет. Прозвучали три глубоких вдоха, и новая попытка:
— Духи предков открыли Кецалькотлю дополнительную традицию...
— Новый традиция — табу! — отрезал индеец, неприязненно хмурясь.
«Ну, всё, теперь точно: пора его убивать», — заключил Гайавата, кровожадно уставившись на воинственно подбоченившегося ремесленника. Этот дурак прямо-таки сам напрашивался на очень-очень долгую и особо мучительную смерть!
Видимо, что-то подобное отразилось и на обычно бесстрастном лице шамана, поскольку по лицу Горбоносочгука наконец-то пробежала тень испуга. Вождь всех ацтеков даже позлорадствовал. Сам-то он лишь один раз и всего короткое мгновение видел лицо взбешённого Каменноликого, но с тех пор постоянно благодарил Прародителя Суслика, что ему удалось при этом уцелеть.
— У ацтеков есть традиция тратить на большие чаши больше четырёх весов золота, ясно? Ацтеки Горных Козлов победили, помнишь? Горные Козлы теперь вошли в единый народ ацтеков и теперь Горбоносочгук должен выполнять также и традиции ацтеков, понял? Новую большую чашу по традиции ацтеков Горбоносочгук сделает? — Напористо, с заметно сдерживаемой силой выговорил Каменноликий.
Весь прежний гонор с ремесленника испарился без следа. Опасливо слегка отстранившись назад, он односложно отвечал синхронно вопросам, уже не жестикулируя, но подтверждая каждое слово качанием головы:
— Ясно. Помню. Понял. Нет, не сделаю.
— Почему?!
— Я же больше четыре веса золото не подниму. — И, не удержавшись, добавил с лёгкой издёвкой, пожав плечами: — Моя традиция более умный.
Гайавата аж зубами заскрипел. А шаман — ничего, только плечи напряглись да перья на качапатури опять часто-часто затряслись. Ох, скорей бы он его, наконец, убил.
— Кецалькотль назначит двух индейцев в помощь Горбоносочгуку...
— Нет-нет-нет, нельзя! — позабыв про страх, протестующе замахал руками ремесленник. — Никто чужой не должен смотреть на работа мастера! Это есть табу!
Ещё три глубоких вдоха.
— А родным? Родным помогать мастеру можно?
Лицо Горбоносочгука сначала непонимающе нахмурилось, затем расплылось в радостной улыбке.
— Родным — можно!- Объявил он, и замолчал, застыв с растянутой улыбкой, явно не понимая, чего же от него хотят.
Гайавата медленно выдохнул, стравливая распиравшую его злость. Сколько можно это терпеть?! Этот ремесленник уже многократно заслужил смерти, пора убивать! Пора!
— Ну?... — намекнул шаман.
— Что — ну? — не понял золотых дел мастер.
— У Горбоносочгука есть сын?
— Есть! Конечно, есть! — С гордостью подтвердил золотых дел мастер. Но затем в его крупных глазах промелькнуло понимание, и гордость за наследника тут же сменилась ревнивой озабоченностью.
— Уважаемый хочет передать заказ Гогичгуку? Э-э-э, нет-нет, не получится. Не справится он. Молодой совсем ещё, только со средний и обычный чаша хорошо работает.
Гайавата с силой сжал кулаки, стиснул зубы и ненадолго зажмурился. Правильно великий Кецалькотль этих не-войнов и не-охотников приносит в жертву Чиисейсу толпами, терпеть их никаких сил не хватает. И этого надо убить, давно уже пора убить!
Жаль, но шаман, похоже, думал иначе.
— Кецалькотль хочет, чтобы новую большую чашу Горбоносочгук делал вместе с сыном.
— Вместе?...
Ремесленник опять нахмурился, натужно шевеля извилинами. Наконец, отрицающе замотал головой:
— Нет, не получится. Мой старший сын уже почти-почти совсем взрослый. Взрослый сын должен работать сам, отдельно. Это традиция.
Краткий зубовный скрежет и новый вопрос:
— А у Горбоносочгука есть ещё сыновья?
— Есть! Э-э-э... Уважаемый хочет отдать заказ другому моему сыну?
Гайавата испустил беззвучный стон.
— Кецалькотль хочет, чтобы вместе с Горбоносочгуком над новой чашей работал другой его сын.
— Средний или младший?
«Оба!», — едва не заорал вождь всех индейцев, подняв глаза к потолку.
— Это как сам решишь, — напряжённым голосом предложил шаман.
— М-м-м... — задумчиво замычал Горбоносочгук, скептически прищурившись. И решительно замотал головой:
— Нет, опять не получится. Вместе оба они даже четыре веса не поднимут. Совсем молодые ещё, понимаешь, да?
Кецалькотль шумно глубоко вздохнул.
— Сыновья. Будут. Помогать. Горбоносочгуку. Вместе. Делать. Большую. Чашу.
— Зачем помогать? — искренне удивился Чувдикзечгук. — Четыре веса я сам поднимаю.
Шаман молчал секунд пять, а затем, слегка заикаясь, сипло спросил:
— П-почему — четыре?
Ремесленник важно поднял вверх руку:
— На один большой чаша надо четыре веса золота. Традиция!
— ДА УБЕЙ ТЫ ЕГО, НАКОНЕЦ!!!
Золотых дел мастер, вздрогнув, уставился на вождя всех индейцев таким круглыми удивлёнными глазами, словно впервые его увидел. А шаман — шаман не шелохнулся, ухом даже не повёл. И это было хуже всего. Вождю всех ацтеков сразу захотелось откусить свой длинный язык. Похоже, сегодня убийство в вигваме Кецалькотльи всё-таки случится. Его убийство. Как он мог так сорваться...
Секунда утекала за секундой, но ничего не происходило, и оцепенение с Каменного Лба потихоньку начало спадать. А может, великий, прекрасный, премудрый, всесильный, могучий шаман над ним сжалится? Он ведь сегодня добрый, очень добрый. В самом деле, за что его убивать? Ну чуть-чуть сорвался, ну чуть-чуть не сдержался. Но этот тупоголовый ремесленник и мёртвого из могилы поднимет своим занудством. А если всё-таки он заслуживает смерти — что ж, так тому и быть, на всё воля великого шамана. Но вот где потом великий шаман ещё отыщет такого умного, такого преданного и такого послушного вождя для огромного народа ацтеков? Да-да, второго такого, любимого всеми ацтеками вождя ему нигде не сыскать...
Гайавате послышалось, будто Каменноликий испустил короткий стон. Но удивляться этому времени не было — шаман вновь заговорил с ремесленником, и нужно было успеть прочитать благодарственную молитву духам предков за спасение от бесславной гибели.
— Кецалькотль хочет, чтобы Горбоносочгуку в работе помогали его младшие сыновья. Кецалькотль заказывает Горбоносочгуку новую большую чашу по традиции ацтеков. Чашу из золота больше четырёх весов. Горбоносочгук сделает такую чашу?
Уже изрядно напуганный ремесленник посмотрел на шамана, потом на вождя, снова на шамана, и отвёл взгляд в сторону.
— Нет, не сделаю. Я этот дурацкий традиция не знаю, — глухо пробормотал он.
Но от шамана так просто уже было не отделаться.
— Новая чаша должна быть вот такой высоты, вот такой ширины, и точно такой же формы. Золота Горбоносочгук пусть потратит столько, чтобы вся чаша была прочной. Горбоносочгук сделает такую чашу?
Ремесленник в панике заметался взглядом по сторонам, явно не зная как ещё отказаться от навязываемого заказа. Гайавата уже мстительно подумал, что тот сейчас не выдержит, вскочит и кинется к выходу, и тогда шаман его точно убьёт. Но тут лицо золотых дел мастера озарилось радостью:
— Нет, не сделаю. У меня нет больше золото. Весь свой золото я потратил на этот твой дурной чаша.
— Горбоносочгуку выдадут золота для новой большой чаши, — сдавленно выдохнув, заверил ремесленника Каменноликий.
Испуг и паника в глазах индейца быстро сменились заинтересованной жадностью.
— Дашь золото? Сколько?
— Столько, сколько будет надо.
— На один большой чаша надо четыре веса золото, — бодро отчеканил золотых дел мастер. И извиняющееся добавил, невинно пожав плечами: — Традиция такой, понимаешь, да?
Казалось, бесконечно долгую секунду не происходило совсем ничего, но в следующее мгновение Кецалькотль с быстротой змеи бросился вперёд и сомкнул ладони на горле жертвы. Гайавата аж на месте подпрыгнул от неожиданности. А затем сам радостно подался вперёд, сжав кулаки и весь дрожа от сопереживания. Так его, так! Немного придуши, затем хорошенько избей, сними живьём скальп, переломай все конечности, выпусти потроха и вырви сердце! Так его, так!
Но с шаманом сегодня творилось что-то совсем невероятное. Он вдруг весь задрожал мелкой дрожью и — Горбоносочгук ещё даже хрипеть не начал — выпустил горло жертвы. А затем зачем-то аккуратно (!!) снял с его шеи три шнурка с амулетами. Неуловимо быстрый взмах коротким ножом — и костяные амулеты, звонко бренча, упали в диковинную золотую чашу.
«Может, повесить хочет? Или задушить каким-то особым способом?», — робко подумал вождь всех ацтеков, стараясь задавить растущее в душе разочарование.
— Горбоносочгук! Смотри сюда.
Кецалькотль одним движением связал вместе концы всех трёх шнурков, принялся на первом шнурке вязать большой узел.
— Запоминай! Это традиция ацтеков для больших чаш. Чаша должна быть в локоть высотой и в две руки шириной. — Ниже большого узла появились один и два маленьких. После чего на втором шнурке он начал шустро завязывать целую серию узелков. — Для чаши Горбоносочгуку дадут вот сколько весов золота, лишнее золото после работы оставишь себе. А работать над чашей Горбоносочгуку будут помогать его младшие сыновья. Оба. — Ещё два узелка появились на третьем шнурке.
Великий шаман что-то ещё объяснял Горбоносочгуку насчёт правильной изогнутости дна чаши, но Гайавата уже не вслушивался. Круглыми от восторга глазами он некоторое время зачарованно следил за покрытым узелками шнурком в руках ремесленника, затем торопливо содрал аналогичный шнурок с собственной шеи. О, Прародитель Суслик, как это просто и удобно — завязывать на память узелки! А ведь узелки можно делать маленькие, большие, двойные, косые, скользящие, фигурные...

*******

Золотых дел мастер удалялся спиною вперёд, крепко сжимая в кулаках свои костяные амулеты и связку шнурков с узелками, со счастливой улыбкой во всю рожу беспрестанно кланяясь и благодаря.
Чмодис проводил его тяжёлым ненавидящим взглядом, изо всех сил стараясь унять бившееся в тике правое веко. Проклятый недоумок! Кретин! Тупоголовый идиот! Даже тупее всех остальных, вместе взятых! От общения с такими скоро добровольно позабудешь мыслеречь, противно даже вспомнить, что этот слабоумный выродок о нём думал! Едва-едва на пальцах считать научился, а уже мнит себя гением... У-у-у! Всемогущий Чиисейс свидетель, плюнул бы на так необходимую параболическую антенну и убил бы после первых же его гадких мыслишек! О, да, растерзал бы этого поганого дикаря на кусочки с превеликим удовольствием... если бы только не этот «ацтек» Гайавата!
Вспомнив об очередной выходке своего главного «подопечного», Чмодис злобно оскалился и едва не зарычал. Но всё же сдержался и напряжённо стравил выдох. Надо себя контролировать! Надо оставаться цивилизованным, никто и никогда больше не должен стать сторонним свидетелем проявления им хоть малейших эмоций. Даже другой дикарь... Вот уж точное имечко ему дали — Каменнолобый. Всего две извилины, да и те, скорее всего, боевая травма. Печёнкой чует свою незаменимость и безнаказанность, вот и лезет вечно, куда его не просят. Ну ничего, ничего. И ему недолго гулять осталось.
Марсианин ещё несколько раз глубоко вздохнул, стараясь взять себя в руки. Ничего страшного, пережил, удержался. Хоть и был на грани, но не сорвался, принципов общественного поведения высокоцивилизованного существа не нарушил. К тому же, нет худа без добра: ремесленник теперь сделает вдвое более крупную «космическую тарелку» и у него будет вдвое больше шансов на надёжную обратную связь с Родиной. И тогда уже прилёт спасателей больше его врасплох не застанет! Кстати, надо будет не забыть: под видом нового обряда отработать с дикарями прибытие спасательной экспедиции. Уж тогда на фоне сверхэмоциональных дикарей он будет выглядеть просто образцом невозмутимости и самообладания, и его точно заберут домой. Домой...
От накатившей тоски перехватило горло. Чмодис сглотнул, и с нежностью провел рукой по золотой чаше. Но тут шорох сзади напомнил о присутствии вождя всех ацтеков, сразу вернув злость на всех дикарей разом и желание отыграться хоть на ком-то конкретно. Марсианин неторопливо зафиксировал на лице самое суровое осуждение и начал медленно разворачиваться, вкладывая в это плавное движение максимум угрозы.
Зря старался. Гайавата с увлечённостью ребёнка, получившего новую игрушку, аж кончик языка высунув от усердия, старательно завязывал, развязывал и снова завязывал в новых комбинациях узелки на шнурке.
Марсианин до боли в челюстях стиснул зубы и титаническим усилием воли задавил в себе начавшую бить его нервную дрожь. Убить бы этого придурка прямо сейчас, да так, чтобы вопил как можно дольше, скинуть бы на него весь накопившийся за сутки негатив... Но — нельзя. Гайавата ему ещё нужен для управления всем этим стадом «ацтеков». Пока ещё нужен.
— Кхм-кхм.
Шнурок с узелками исчез, будто его и не было, а индеец обратил к нему своё пышущее вниманием и обожанием лицо так быстро, что Чмодис на мгновение засомневался, а было ли то, что было. Тем более, что в голове вождя разом не осталось ни единой мыслишки. Такое ощущение, будто сидишь рядом с соотечественником... Каменный Лоб как никто иной умел слушать, не думая, и говорить в точности то, что думал. Марсианин даже самому себе боялся признаться, насколько эта способность дикаря определяла его привязанность к этому убогому существу.
Решительно прогнав из сердца недостойные цивилизованного существа ностальгические чувства, Чмодис сурово произнёс:
— Кецалькотль недоволен: Гайавата вёл себя очень плохо. Гайавата должен запомнить: цивилизованный человек никогда — НИКОГДА! — не позволяет себе проявлять эмоции. Гайавата должен работать над собой. В жизни это самая важная... традиция.
На лице индейца проступило раскаяние, и он закивал головой с такой искренностью, что ему поверил бы любой. Любой, но не марсианин Чмодис! Он-то прекрасно «слышал», как, согласно кивая, Гайавата оставляет себе в уме исключения для запрета на эмоции: день победы в очередной войне, день рождения нового сына, день новой свадьбы, день урожая...
Марсианин аж взвыл от бешенства. Но не сразу, нет — сначала, с трудом сдерживая себя, жестом отослал индейца прочь. И только после этого отчаянно замычал, старательно сохраняя на лице маску невозмутимости. Затем ещё яростно заскрипел зубами. Потом крепко сжал кулаки и, резко выдыхая, несколько раз с силой впечатал удары в глиняный пол. После чего даже, задрав перекошенное нестерпимой злобой лицо к потолку, позволил себе испустить длинный и отчаянный глухой полувой-полустон. Но ничего не помогало...
Мелькнувшую мысль вызвать к себе и зверски убить какого-нибудь дикаря Чмодис с сожалением отверг — из-за частых кровопролитных обрядов богу-Солнце среди дикарей и так бродит недовольство, для полного комплекта неприятностей ему как раз только бунта и не хватает. Хотя, если вызвать симпатичную скво... Марсианин даже глаза прикрыл, окунувшись в сладкие фантазии. Но затем вспомнил, что думают его любовницы ДО и что ПОСЛЕ, и раздражённо фыркнул. Нет уж, индеаночек ему сегодня не надо, после встречи с ними успокаиваться приходится только особо зверским убийством. И часто — не одним.
Душу по-прежнему разрывала неутолённая злоба, а значит требовались более кардинальные действия.
Маниакально оглядевшись и «вслушавшись», не подсматривает ли кто за ним из углов или с крыши и не шпионит ли кто за дверью, Чмодис достал из-за пояса курительную трубку с необыкновенно длинным мундштуком. Нежно её погладил, прошептав: «Здравствуй, моя трубочка Мира и Спокойствия». Предвкушающее оскалился, прикрыл глаза и ярко представил себе Гайавату.
ХРЯСТЬ!!! Проклятый, самодовольный, безмозглый дикарь! Вечно суёт свой кривой нос куда не следует. Хрясть! Ничего, скоро, уже совсем скоро он ему отомстит за всё! Хрясть! И перед смертью он у него будет вопить громче и дольше, чем любой из его слабоумных сородичей! Хрясть! О, это проклятое стадо убогих недоумков, неспособных и шагу сделать без своих дурацких традиций! Хрясть! Плодятся как блохи на беззубой собаке, после каждой новой кровопролитной войнушки их только больше становится. Хрясть! Лично поубивал бы их всех! Хрясть! А первыми удавил бы всех этих самодовольных задавак-ремесленников! Хрясть! А затем и всех остальных! Хрять! Всех, всех, всех! Хрясть! Хрясть! Хруппп...
Чмодис с сожалением посмотрел на горку мелких-мелких щепок у ног. Злость в душе ещё осталась, а ломать было уже нечего. Надо будет не забыть завтра же «уточнить» дикарям традицию про трубки мира, пусть делают для своего великого шамана трубки с ещё более длинным мундштуком. А пока надо окончательно избавиться от остатков бурлящих в душе эмоций. Полный самоконтроль, внешнее эмоциональное спокойствие и невозмутимость — это его билет домой, на Марс.
Сев поудобнее, марсианин закрыл глаза и попытался сосредоточиться на аутотренинге. Не получилось. Гомон мыслей множества индейцев вокруг из-за расстояния и каменных стен хоть и казался лёгким гулом, всё равно заставлял рефлекторно вслушиваться, оставаться наготове к любому удару в спину.
Сделав ещё пару безуспешных попыток отстраниться от окружающего мира, Чмодис раздражённо фыркнул и поднялся на ноги. Подойдя к дверному проёму, натянул поперёк несколько тонких нитей с золотыми колокольчиками, и только установив эту примитивную, но действенную сигнализацию, прошёл в небольшую комнатку, пристроенную к основному помещению. Зашёл — и сразу почувствовал себя лучше. Мало того, что размеры и скудный интерьер узкой комнатушки в точности повторяли его каюту на корабле; мало того, что рассеянный свет из окна-щели под потолком напоминал люминесцентную лампу с Родины; так тут ещё стены были втрое толще и ни одной даже самой малой мыслишки извне не пропускали. Чмодис грустно улыбнулся про себя: только здесь, на этой дикой, сумасшедшей, пресыщенной эмоциями третьей планете он понял, насколько мудра была Природа, давшая марсианам мыслеречь только после их переселения в подземелья.
Привычно старательно вытерев мокасины о шкуру ягуара у порога, он прошёл вперёд и с ногами уселся на крытую шкурой медведя каменную лежанку. Привычным образом начал постепенно настраиваться на полное самоуспокоение, одновременно, совершенно машинально, доставая из-за пазухи свою обычную курительную трубку. Не глядя, чисто автоматически, набил её табаком из кисета, раскурил — и морщины на лице сразу начали разглаживаться, а по душе постепенно разлилось спокойствие. Всё-таки, цивилизованный ум это мощная штука, — убеждённо подумал Чмодис, с наслаждением выпуская в потолок кольца дыма. Сосредоточился, приказал себе думать только о хорошем — и на душе сразу стало так хорошо...
Да, и в жизни всё у него будет хорошо. Были годы страданий и отчаяния, усердного труда и выматывающего руководства стадом тупоголовых «ацтеков». Но теперь уже всё близится к завершению. Его новая, трёхмерная, логарифмическая антенна с сорокакратным усилением сигнала уже полностью готова, прошедшей ночью он лично залил золотом по периметру верхней ступени последний квадрат-вибратор. Антенну, правда, пришлось строить здесь, в долине и выдавать за храм-пирамиду, но это даже к лучшему, уже не нужно будет, как раньше, совершать каждый вечер семикилометровый марш-бросок в гору. И кислый сок больше не придётся давить самому, для этого у него теперь предостаточно запуганных и послушных дикарей, беспрекословно выполняющих любой его приказ. Горбоносочгук сделает ему большую параболическую антенну, и тогда связь с Марсом у него будет двухсторонней. Скоро начнётся сезон сбора фруктов и он, наконец, запустит свой передатчик. Прилетят спасатели и заберут его домой. Домой, на Марс... А что до его мести дикарям — уж он-то постарается убедить соотечественников истребить их всех! Или даже — уничтожить здесь всё! Абсолютно всё на этой дикой, сумасшедшей планете!... Хотя надо быть честным перед самим собой, это вряд ли ему удастся. Но в любом случае он отомстит как следует. Он оставит индейцам в наследство такие жесткие традиции и такую кровожадную религию, что рано или поздно они сами себя уничтожат. Да!
Трубка погасла. Чмодис, не вставая, дотянулся до пепельницы, сделанной из черепа ягуара. Заботливо очистил любимую трубку от пепла, спрятал обратно за пазуху и собирался было уже уходить. Но по привычке нежно провел ладонью по меху медвежьей шкуры, мысленно гладя блок радиопередатчика, спрятанный под плитой лежанки, и вдруг почувствовал прямо-таки бесконечную усталость. Строительство огромной пирамиды-храма, а затем и отливка золотой антенны на его ступенях, управление целым государством тупоголовых дикарей, регулярные феерические ритуалы-жертвоприношения для запугивания индейцев и постоянный пси-контроль окружающей обстановки в толпе очень и очень враждебно настроенных придурков — всё это жутко выматывало. Даже «психолого-разгрузочные» персональные убийства уже не приносили прежнего облегчения.
Недолго думая, Чмодис послал куда подальше все заботы о благе народа ацтеков на сегодня. Скинул мокасины, забрался под медвежью шкуру и с едва различимой удовлетворённой улыбкой на губах быстро уснул.
Но спокойным и безмятежным сон его был недолог. Уже спустя полчаса лицо его исказилось страдальческой судорогой, он начал стонать и метаться во сне, жалобно приговаривая:
— ... выжить, я обязан был выжить... во что бы то ни стало — выжить, вернуться... Я, Чмодис 358870921-й, вызываю Марс... вызываю Марс... Откликнитесь, я исправился... Родина, отзовись...
Бедный, бедный Кецалькотль-Чмодис. Он не знал, что вот уже почти три года каждый день его злоключений снимался множеством скрытых камер. Снимался, монтировался и весьма успешно продавался «моральным извращенцам» на «чёрном» рынке Марса. Делать деньги всегда, везде и всеми возможными способами — была у высокоцивилизованных марсиан такая традиция...

Декабрь 2003 — Декабрь 2007 г.

Прочитано 7295 раз